Дом Людей Живых - Клод Фаррер

XXVII

Граф Франсуа посмотрел на своего отца, по-прежнему неподвижного, как труп, в глубине странного седалища, наполовину кресла, наполовину шезлонга. Быть может, он прочел на этом абсолютно-неподвижном лице какой-нибудь знак, которого я не заметил. Как бы то ни было, граф повернулся ко мне и сказал:

— Сударь, час операции приближается. Прошу вас, подумайте и спросите себя, нет ли чего-нибудь, чем вы пожелали бы предварительно воспользоваться? Вы знаете, мы готовы сделать все, чтобы доставить вам удовольствие.

Я готов был уже отказаться, когда во мне мелькнула одна мысль, внезапно озарив все мое существо ярким блеском. И я остался на месте с поднятой рукой.

— Говорите же, сударь, — настаивал граф.

Я ответил не сразу, размышляя и рассчитывая про себя. Наконец, приняв решение, я заговорил, глядя на всех троих.

— Господа, я действительно желал бы, чтобы мне была оказана одна милость. И я надеюсь, что вы не откажете мне, потому что я дам хорошую плату за это. Если я получу то, чего желаю, я готов предложить в обмен не только мое пассивное согласие, но самую активную помощь во всем, что бы вам ни вздумалось потребовать после, хотя бы во вред себе самому. Вы мне только что дали возможность увидеть спящей или загипнотизированной госпожу де***, мою подругу. Прекрасно! Я хочу видеть еще раз — последний раз — эту даму; но я хочу ее видеть проснувшейся, сознательной, живой, я хочу говорить с ней, я хочу сказать ей «прости» и оставаться с нею один на один в течение часа. Один час, да! — только час. И вслед за этим я буду вашим, вашим слугой, вашей вещью — как вы захотите, и насколько вы захотите.

Я замолчал и скрестил руки на груди.

Сначала ни граф, ни виконт не ответили ничего. Они колебались, и я видел, что они совещаются взглядами друг с другом. Потом оба обратились к маркизу Гаспару, задавая ему безмолвный вопрос. И на этот раз я ничего не увидел на неподвижном лице, на котором сомкнутые ресницы скрывали взгляд. Но, вероятно, граф Франсуа что-то заметил, потому что сразу и без малейшего колебания отвечал мне:

— Сударь, мы согласны исполнить то, чего вы желаете.

Несказанное волнение заставило меня пошатнуться.

Граф продолжал внимательно изучать лицо своего отца, читая на нем решения, которые он переводил мне.

— Мы согласны, сударь, — повторил он. — Мы будем иметь честь проводить вас к госпоже де***. Мы вас оставим наедине с ней, и минуту спустя эта дама, согласно вашему желанию, проснется. У вас будет досуг свободно болтать с ней, и даже злословить на чей бы то ни было счет. Ибо знайте и не удивляйтесь: госпожа де*** в вашем обществе будет в сознании, и узнает вас, и будет радоваться вашему присутствию, — но, тем не менее, на глазах ее будет невидимая повязка, которую мы наложим; она не будет знать, где она, и нисколько не удивится, встретившись с вами в незнакомой комнате, которую она добросовестно примет за свою или вашу, — короче, не будет знать ничего, что ей запрещено знать в интересах Людей Живых. Если б даже, сударь, вы употребили ваш труд и ваше время на то, чтобы попытаться рассеять это блаженное неведение, — предупреждаю вас, вы ничего не достигнете. Ибо, когда истечет шестидесятая минута, госпожа де*** заснет снова, и сейчас же забудет о вашей встрече, которая совершенно изгладится из ее памяти. А теперь, не угодно ли вам следовать за нами?

Он уже отворил дверь и, предшествуемый своим сыном, двинулся через проходную комнату. Я шел за ним. Мне казалось, что я шатался.

— Сударь, — сказал мне граф Франсуа тихим голосом, — на один час вы здесь у себя.

XXVIII

Она все еще спала, тем же роковым сном, более близким к смерти, чем к жизни. И на ее потемневших веках, бледных губах и пепельно-серых щеках я напрасно искал хотя бы слабого румянца — знака, что в ее артериях еще оставалось сколько-нибудь крови.

Прошла бесконечная минута. Я склонился над постелью, не решаясь коснуться рукой ни одеяла, ни простынь Наконец, я услышал в ее неподвижной груди почти незаметное дыхание; потом сразу на обеих щеках проступила очень бледная, но все же успокоительная окраска, которую я ожидал так нетерпеливо.

Это было настоящее воскресение, чудесное и быстрое. Все лицо постепенно окрасилось снова румянцем. Сердце начало биться, и прекрасные груди, которые я так любил, приподнимали в гармоническом ритме покрывавшую их простыню. Под моими губами, готовыми встретить поцелуем пробуждение еще сомкнутых век, я чувствовал, жизненная теплота вновь возвращалась на лоб и щеки. Тихий вздох приоткрыл уже слагающиеся в улыбку губы, и я не мог удержаться, чтобы не поцеловать их.

Боги! Боги! Сколько веков протекло после этого поцелуя?

Она сказала:

— О! Я спала. И ты уже оделся, бессовестный?

Она обвила вокруг моей шеи свои атласные руки, и я чувствовал, как все ее тело, — легкое, слишком легкое! — сладострастно вытягивалось под простынею…

Она продолжала:

— Милый, милый… Я так устала… Никогда я не смогу больше подняться, уйти и возвратиться вновь… Никогда больше! Бедная малютка… Сударь, вы сломали вашу куколку…

Она замолчала, потому что последние слова были произнесены слишком близко от моих губ.

Она лежала, как в гнездышке, среди подушек, и ее золотые волосы блестящими волнами ниспадали вдоль тела, и, не выпуская меня из объятий, она смеялась, капризная и нежная, какою она была столько раз, какою я столько раз восхищался в нашей постели… Она смеялась. И склонившись над нею, касаясь коленом ее стана, сжимая в объятиях ее обнаженное круглое плечо, я погружал мой взор в светлые воды ее глаз, — и я забыл — да, я забыл обо всем…

Наступал конец свидания, свидания такого блаженного, «такого сумасшедшего — говорила Мадлена, — что надо удивляться, как голова, руки и ноги остались на своем месте; и настоящим безумием было растерять так все свои гребенки, все шпильки»…

Она поднялась с усилием, которое заставило ее побледнеть, и бросила кругом беспокойный взгляд. И я задрожал от страха, чтоб она не увидела голых стен, окна с решеткой, единственного сломанного стула; чтоб она не удивилась и не ужаснулась, чтобы милый доверчивый смех не замер внезапно на ее дорогих губах. Но нет! Невидимая повязка плотно лежала на глазах жертвы. И комната-тюрьма не показалась необычайной ее ослепленному взору.

Она спросила только:

— Милый, ведь еще нет семи часов?

И я ответил, тоже смеясь:

— Нет же, глупенькая!

Она довольно тряхнула кудрями, которые блестели, словно пронизанные солнцем, и с наслаждением упала опять на постель, почти не заскрипевшую под нею.