Дом Людей Живых - Клод Фаррер

Я продолжал смотреть. Расположение предметов было теперь таково: два дормеза и станок с чечевицей занимали три точки по одной прямой линии; дормезы стояли один против другого, и мне казалось, что один из них помещался как раз там, где образовалось, преломленное чечевицей, отражение другого… Между тем, маркиз Гаспар, неподвижный и с закрытыми глазами, по-прежнему не подавал признаков жизни. И наступило долгое молчание.

XXVI

Очень долгое молчание…

Сначала я боролся изо всех сил, чтобы оставаться безучастным и сохранить на лице надетую мной маску презрения. Но скоро я почувствовал, что хладнокровие меня покидает. Все происходившее снова принимало характер сверхъестественного, и неопределенная угроза его парализовала мое мужество, подобно тому, как сейчас была парализована моя мускульная и нервная сила. Наконец, я стал опасаться, что обнаружу перед моими врагами неодолимую тоску, овладевшую мною. Я встал и сделал несколько шагов по комнате, чтобы скрыть мои черты от их глаз…

По-прежнему неподвижный, быть может, спящий, маркиз Гаспар, казалось, не заметил моего движения. Но граф Франсуа и виконт Антуан, любезные до последней степени, осведомились без всякой иронии, не чувствую ли я усталости или скуки.

— Сударь, — сказал граф, — благоволите извинить медленность этих приготовлений. Если я правильно понял крайне смелый план моего отца, я беру на себя смелость утверждать, что медленность эта с необходимостью вызывается обстоятельствами. В самом деле, если я не очень ошибаюсь, речь идет о труднейшей магнетической операции, и наш отец собирает сначала весьма предусмотрительно всю свою силу и всю свою энергию, каждая частица которых ему вскоре будет необходима.

Я остановился и посмотрел на моего собеседника. Потом глаза мои инстинктивно обратились к странному аппарату, который он и его сын только что установили.

— Эта чечевица, — объяснил сейчас же виконт Антуан, — служит для того, чтобы концентрировать в нужном пункте магнетические излучения трансмиссионного тока. Она сделана из специального сплава, изобретенного графом де Сен-Жерменом, преломляющего электрические лучи, подобно тому, как стекло преломляет лучи световые. Путем многократных практических упражнений нам удалось усовершенствовать наше естественное магнетическое могущество, достигнув таких результатов, подобных которым никогда не достигали ни ваши врачи, ни психиатры, — ведь вы их так называете? — ни даже самые выдающиеся из ваших спиритов. И операция, которая, по-видимому, будет произведена над вами, представит тому неопровержимое доказательство.

Против воли я поднял брови. Виконт сделал скромный жест.

— Поскольку маркиз не объявлял еще вам своего проекта, ни даже сообщал его в точности нам, я не считаю себя вправе разделить с вами мое предположение. Но, не предваряя его — знаете ли вы, сударь, что такое «экстерриоризация»? Не случалось ли вам когда-либо присутствовать на сеансе какого-нибудь чародея, вызывающего фантом?

Вопрос показался мне нелепым, и я не отвечал.

— Мне кажется, — продолжал виконт, не обращая на это внимания, — мне кажется, что я видел своими глазами нечто в этом роде. Двое ловких шарлатанов, один из которых величал себя «медиумом», вызвали в полутемной комнате светящуюся тень, которая имела вид человеческого тела и должна была изображать душу одной умершей особы. Это был жалкий обман, но тем не менее светящаяся тень была налицо, видимая и материализированная. Без сомнения, один из двоих шарлатанов извлек ее из субстанции другого посредством экстерриоризации. Как ни грубы опыты в этом роде, они приближаются, однако, к тем, которые применяем мы, когда вынуждаем одного из наших «работников Жизни» уступить нам часть своих атомов или клеток. И еще более они приближаются к тому, что сейчас… Но я чересчур заболтался…

Он замолчал с некоторым смущением. И граф Франсуа заговорил тотчас же, как будто хотел отвлечь мое внимание от последних слов сына.

— Сударь, — сказал он, — оставьте то, что вы скоро узнаете сами. И позвольте мне поздравить вас с этим единственным счастьем, которое выпало вам на долю: вам, Человеку Смертному, случайно оказаться в обществе Людей Живых и быть вынужденным некоторое время жить их жизнью. Не думайте, что я насмехаюсь над вами. Вы, жизнь которых ограничена пределами, самое большее, столетия, — вы, которые вследствие этого должны торопить ваши мысли и ваши поступки и жить тем быстрее, чем короче ваш срок, — поистине, вы не знаете, что значит «Жизнь» и какая бесконечная сладость заключена в этом слове. Неотвязная мысль о том, что смерть приближается с каждой минутой, отравляет ваш досуг и созерцание — единственные истинные радости, оставляющие далеко позади суетные наслаждения и утехи чувственности. Граф де Сен-Жермен, который столько лет не утомлялся бурным плаванием по океану человеческих страстей и который кончил тем, что потерпел крушение на подводном камне локона белокурых волос, — наверно, никогда не сомневался в том, что по своей вине прошел мимо счастья. Вы сами, сударь, питающий такую сильную любовь к женщине, полной прелести, правда, но прелести чувственной, — вы еще не знаете, насколько коварные плотские ласки ниже чистых радостей духа, какими являются для глаза, умеющего видеть, простые и величавые картины солнечного заката и восходящей луны.

Виконт Антуан простер руку восторженным жестом.

— Никогда нельзя пресытиться этими благами, сударь; и в то время, пока вы будете нашим гостем, я надеюсь показать вам эти два чуда, которыми Смертные Люди не умеют наслаждаться: Ночь и День. Ваш век, упорно предающийся суетным знаниям и механическим забавам, настолько ожесточился в погоне за бесполезными и презренными наслаждениями, что потерял из виду естественные радости бытия и, перестав их видеть, перестал и наслаждаться ими и ценить их. Вы сами сейчас, идя со мной под дождем, — бьюсь об заклад, что вы невольно проклинали скользкую тропинку и сырые кустарники, ни разу не подняв глаз к тому романтическому великолепию, которым был обвеян наш путь: к нахмурившимся горам, к их вершинам, разрывающим перламутровые ризы облаков, к прозрачному серебряному поясу, которым опоясывала себя Природа…

Я слушал, и мое изумление еще раз пересилило тоску и тревогу. Я слушал этих диких людей — подлинных вампиров, каннибалов, потому что в конце концов они были вскормлены человеческой плотью и кровью, — я слушал их изысканные поэтические слова и думал о всех тех несчастных жертвах, которые входили здоровыми и сильными в этот дом и выходили из него бледными и изнемогающими, единственно для того, чтобы три диких зверя могли спокойно наслаждаться «чистыми радостями духа».