Настоящая любовь, или Жизнь как роман (сборник) - Эдуард Тополь

Став в позу, громко, с пафосом читает.

ДОСТОЕВСКИЙ.

Эпоха новая пред нами,Надежды сладостной заряВосходит ярко пред очами…Благослови, Господь, царя!..

Господи, какой ужас! (Скомкав бумагу, швыряет ее в угол, подходит к окну и, прижавшись лбом к стеклу, в отчаянии.) Я не могу… Даже ради нее не могу!..

Топор, ударяя по полену, то застревает в сыром дереве, то соскальзывает вбок…

Это Вергунов, стоя во дворе у поленницы, неумело колет дрова.

А в доме, поглядывая на Вергунова через окно, Мария, стоя на кухне, шинкует капусту, потом останавливается, протягивает сыну капустную кочерыжку.

МАРИЯ. Ну что, Павлик? За кого замуж пойдем?

Мальчик смотрит на нее в размышлении.

МАРИЯ (с горечью). Тот нищий, а этот теленок… Может, ни за кого не идти? А?

ПАВЛИК. А как же я? У всех есть папы, а у меня?

Вопя от удовольствия, полковник Беликов – маленький, кругленький и красный как рак – голяком выскакивает из бани, бежит к реке и с короткого помоста сигает в воду.

А вынырнув, плывет, отфыркиваясь, к берегу, выходит, поднимается в беседку. Здесь, за столом с самоваром, штофом водки и закуской, его ждет Достоевский. В руках у Достоевского «Петербургские ведомости».

БЕЛИКОВ (наливая из штофа водку в два стакана). Так, что вычитал? (Подвигает один стакан Достоевскому.) Пей.

ДОСТОЕВСКИЙ. Я непьющий, ваше благородие.

БЕЛИКОВ (грозно). Препираться? Встать, унтер!

Достоевский поспешно вскакивает.

БЕЛИКОВ. Пей, я сказал!

Достоевский принужденно пьет.

БЕЛИКОВ. То-то ж… Вот застрелюсь, кто тебе нальет? (Залпом выпивает свой стакан, закусывает огурцом.) Садись, закусывай… Ну, чего там в газетах? Какие новости?

Достоевский садится, Беликов берет из угла беседки ружье и палит по пролетающим уткам. Промазав, раздосадованно крякает, ставит ружье и снова наливает водку в стаканы.

БЕЛИКОВ. Ну!..

ДОСТОЕВСКИЙ (читает газетные заголовки). «Мирное завершение Крымской войны»… «Инженера-фортификатора Эдуарда Тотлебена произвели в генерал-адъютанты государя императора». А я, между прочим, учился с Тотлебеном…

БЕЛИКОВ. Где учился?

ДОСТОЕВСКИЙ. В инженерном училище.

БЕЛИКОВ. Вот видишь! Выходит, пошел бы по инженерной части, глядишь, и стал бы, как он! А так ты кто? Писарь! Хоть десять романов напиши – а писарь, и только! Н-да, люди делают ошибки… (Выпивает свой стакан.) Пей! (Смотрит, как пьет Достоевский.) Прямо тебе скажу, по-мужски: зря ты бабу с ее хахалем в Кузнецке оставил. Думаешь, они там друг другу стихи читают?

ДОСТОЕВСКИЙ. Она мне слово дала.

БЕЛИКОВ. Слово! (Усмехнувшись.) Эх ты, сочинитель! Запиши в свои романы: отсутствующий всегда не прав! Особенно – ночью! И это – истина! Ты понял?

Достоевский, изменившись в лице, смотрит на него… и вдруг сам наливает водку в стаканы.

БЕЛИКОВ. То-то ж… Дошло! Между прочим, есть у меня на примете две солдатки. Послать за ними?

ДОСТОЕВСКИЙ (захмелев и поднимая стакан). Да, это вы очень пронзительно сказали… Отсутствующие всегда не правы… Всегда!.. (Выпивает, проливая водку на подбородок и плохо выбритую шею, и с горечью ставит стакан.) Эх, ваше благородие, а я уже пятый месяц в отсутствующих – пропало мое дело!.. (Снова наливает водку в стаканы.) Как послал Врангелю стихи на коронацию императора, так и все – ни ответа от него, ничего… (С пьяной слезой.) Сгину я тут, как есть сгину… Не будет вам ни Толстого, ни Гоголя!

БЕЛИКОВ (небрежно). Да ладно, нужны вы нам! Лучше мне челобитную стихами составь. А то новый прокурор меня судить грозит за растраты.

ДОСТОЕВСКИЙ. Мне прозой сподручней, ваше благородие. Стихи у меня ужасные выходят.

БЕЛИКОВ. Прозой… Разве прозой начальство проймешь? Вон в газетах чего только прозой не пишут! А кто внимание обращает? Нет, ты стихами обо мне напиши! Я из кантонистов, с восьми лет в армии, сорок годов, считай, отдал – и всего шесть тыщ недостачи! Другие столько за месяц воруют! Давай еще выпьем, для твоего вдохновения…

Выпив и как-то по-детски подперши голову кулачком, Беликов, глядя на ночной Иртыш, вдруг запел тихо, речитативом.

БЕЛИКОВ.

Под тенью навесаНа выступе гладкомСидел у колодца Христос.Пришла самарянкаВ обычном порядкеНаполнить водой водонос.

(Поясняет.) Это наша старообрядческая, еще мне мама пела…

(Продолжает.)

Христос попросилПоделиться водою,Она же ответила: – Нет!Ведь я самарянка,А с нашей средоюОбщения, кажется, нет…

Христос ей сказал:– О, если б ты знала,Кто воду живую творит,Сама бы просила,Сама бы искалаТого, кто с тобой говорит.

– Отец наш ИаковДал воду живую!Ужели ты выше его?Христос ей сказал:– Приведи сюда мужа.Ответила: – Нет у меня.

– Ты правду сказала,Ты пять их имела,И этот не муж у тебя…– Пророк ты, я вижу!Скажи, где молиться —На нашей горе или нет?

– Не тут и не там,А везде и повсюду,Где сердце любовью горит.Об этом МессияПоведает людям,Мессия с тобой говорит…

И тут самарянкаБегом побежала,Забыла про свой водонос,И встречным кричалаИ всех приглашала:– Идите, явился Христос!..

Пьяный Достоевский, мурлыча песню самарянки, идет, спотыкаясь, по ночному Семипалатинску.

Светит луна…

Сияет Млечный Путь…

Словно барабаны, трещат ночные цикады…

Где-то позади звучит выстрел…

Достоевский замирает, оборачивается…

Прямо на него летит комета…

Она все приближается – яркая, как сноп ослепляющего света… Этот свет буквально ударяет его…

Он дико вскрикивает и падает в эпилептическом припадке, ослепленный до конвульсий и нового видения Христа[14]…

Из этого ослепления выплывает тесная и сводчатая тюремная камера, залитая странным сиянием, исходящим от Него, узника, – это сияние ярче солнечного, но какое-то мягкое, зыбкое.

Отвернувшись от Него к зарешеченному окну, словно боясь этого света, Великий инквизитор говорит Ему.

ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР. Я не знаю, кто ты, и знать не хочу. Завтра же я сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, бросится подгребать угли к твоему костру, знаешь ли ты это? (И, видя протуберанец света над Его головой, добавляет в раздумье.) Да, не ты ли говорил полторы тысячи лет назад: «Хочу сделать вас свободными»? (С усмешкой.) Но вот теперь ты видел этих «свободных» людей, они сами принесли нам эту свободу и положили к ногам нашим. Ибо ничего и никогда не было для человека невыносимее свободы!.. «Свободные»! Они ниспровергнут храмы и зальют кровью землю. Свобода и наука заведут их в такие дебри, что одни из них истребят себя самих, другие истребят друг друга, а третьи, оставшиеся, приползут к ногам нашим и возопиют: «Мы возвращаемся к вам, спасите нас от самих себя!»…

Сияние, исходящее от Него, начинает убывать, и старик инквизитор приближается к Нему почти вплотную и продолжает тихо и убежденно.

ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР. Есть только три силы, единственные три силы, могущие навеки победить и пленить этих «свободных», для их же счастия, – эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и другое, и третье, ты не сошел с креста, когда кричали тебе: «Сойди, и уверуем, что это ты». Ты не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов… Но озрись и суди, вот прошло пятнадцать веков, посмотри на них: кого ты вознес до себя? Хоть тысячу вознес? Хоть сотню? Хотя бы одного – вознес? Отвечай же, ты слышишь меня?

АРМЕЙСКИЙ ДОКТОР. Ты слышишь меня, Достоевский?

Армейский доктор, трубкой слушавший дыхание Достоевского, лежащего в койке у открытого окна, откидывается на стуле от него.