Настоящая любовь, или Жизнь как роман (сборник) - Эдуард Тополь

Генерал, задумчиво пожевав губами, отрицательно качает головой.

ГЕНЕРАЛ. Стихотворство не солдатское дело. Не следует поощрять этого пустомельства.

ВРАНГЕЛЬ (краснея от собственной дерзости). Ваше высокопревосходительство! Ее величеству будет приятно, что в горе ее утешает человек, чья повесть когда-то доставляла удовольствие ей и ее мужу…

И, словно за поддержкой, обращает глаза на жену генерал-губернатора.

ВРАНГЕЛЬ (просительно). Антонина Кузьминична!..

ГЕНЕРАЛ (усмехаясь). Но-но, юноша! Не воздействуйте на меня, понимаешь, через женщин!

ЖЕНА ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА (Врангелю). Ничего, Алекс. Это очень чувствительные стихи. Оставьте их мне, я их ему еще почитаю…

Грохотом тысяч копыт гудит промерзший панцирь земли в тайге.

Это киргизы гоняют по кругу огромное оленье стадо и с помощью арканов вылавливают из него оленей с самыми пышными, крупными рогами…

Выловленного оленя заваливают, связав по ногам, и забивают ударом ножа под сердце, вспарывают брюхо и, брызгая кровью на снег, выпускают эту кровь в таз, туда же вываливают еще горячую печень, которую извлекают из оленя голыми руками…

Старый киргиз тут же разрезает эту печень на длинные тонкие ломти и первый – самый длинный и нежный ломоть – подносит барону Врангелю.

СТАРЫЙ КИРГИЗ. Куссай, нашальник, куссай! Балыня любить бутет…

Барыня – Елизавета Герф – громко смеется, сидя в санях и укрываясь лисьей дохой.

Врангель, покосившись на нее, храбро откусывает от ломтя и кривится.

ВРАНГЕЛЬ. Как вы это едите без соли?

Стоящие вокруг киргизы смеются. Прикусывая зубами свои ломти печени, они у самых своих губ молниеносно отрезают ножом остальную часть ломтя и отдают эти остатки своим многочисленным детям.

СТАРЫЙ КИРГИЗ (Врангелю). Куссай, куссай…

Врангель мужественно доедает свой ломоть.

ВРАНГЕЛЬ. Я барыне тигра обещал. Есть тигр у вас?

СТАРЫЙ КИРГИЗ. Есть, карасакал! Есть! Многа есть!

Киргизы говорят что-то своим детям, те тут же уносятся к юртам.

ЕЛИЗАВЕТА (Врангелю). Как они вас назвали? «Карасакал»?

ВРАНГЕЛЬ. «Карасакал» – это пышная борода…

И юный барон гордо оглаживает свои бакенбарды.

Тут изо всех юрт выскакивают дети, неся к саням Елизаветы охапки мехов – куниц, соболей, лис, горностаев, волков… Все это сказочное богатство они бросают просто наземь, к ногам Елизаветы и Врангеля.

ВРАНГЕЛЬ (стоя по колено в мехах, киргизам). Да это я уже покупал у вас!.. (Елизавете.) Смотрите, какой соболь – снежно-белый! Хотите?

ЕЛИЗАВЕТА (отрицательно покачав головой, капризно). Тигра!..

КИРГИЗСКИЕ ДЕТИ (вшестером волоча к саням гигантскую тигриную шкуру с пушистой остью). Тигра! Есть тигра!

И бросают шкуру к саням.

Елизавета проводит рукой по шкуре, рука тонет в густом шелковистом меху.

ВРАНГЕЛЬ (киргизам). Сколько?

СТАРЫЙ КИРГИЗ. Десять рублей, однако!

Врангель достает бумажник и, не торгуясь, протягивает ему красный червонец.

Позванивая бубенцами, тройка несет сани по дороге в тихой заснеженной тайге.

Врангель, сидя подле свой капризной богини, укутывает ей ноги тигровой шкурой.

ВРАНГЕЛЬ. Ну, что же ваша подруга! Такая тонкая женщина, а пренебрегает любовью Достоевского! И еще сама же пишет ему, что связалась с каким-то мальчишкой, учителем…

ЕЛИЗАВЕТА. А с чего вы взяли, что Маша должна разделить любовь вашего Достоевского? При всех его талантах, он человек больной, бессрочно ссыльный и нищий. Да, она его пожалела, уступила, а он это принял за любовь…

ВРАНГЕЛЬ. А вы? Вы меня даже и не жалеете…

Елизавета откидывается на тигровой полсти и мягко, в касание проводит рукой по щеке Врангеля – так, что тот задохнулся от этого прикосновения.

ЕЛИЗАВЕТА. Ох, мальчик… Ну посудите сами – Маша один раз пожалела вашего Достоевского, и об этом весь город знает. А за мной тут сотни глаз!.. Вот если бы мы были в Петербурге… Кстати, мы с мужем на Рождество едем в Петербург…

Адам тащит в сани тяжелые чемоданы барона…

Достоевский несет туда же ветвистые оленьи рога…

Врангель, не глядя на Достоевского, тащит связки мехов: соболей, куниц, лис…

Все трое возвращаются в дом за очередной порцией багажа…

ГОЛОС ВРАНГЕЛЯ (за кадром). Я решил побывать в Петербурге, повидать родных и семью свою… В конце декабря я собрался в путь. Федор Михайлович весь день со мной не расставался, помогал мне укладываться. Мы оба были в грустном, тревожном состоянии… Жутко мне было покидать его! Я был молод, здоров, полон розовых надежд. А он… он, этот Богом отмеченный великий талант, оставался здесь, в этих дебрях, бессрочным солдатом, заброшенный, больной, одинокий, без опоры, без слова сочувствия, лишаясь во мне последнего друга! От всей души мне было жаль его…

Адам, Достоевский и Врангель выходят с последней порцией багажа, укладывают его в сани.

ВРАНГЕЛЬ (поднимая наконец глаза на Достоевского). Ну что ж… Простите меня, если можете… Жутко, жутко мне покидать вас!

ДОСТОЕВСКИЙ. Да полно вам! Удачи вам в Питере! Вы молоды и талантливы, у вас прекрасное будущее – что вам делать в этой глуши?!

ВРАНГЕЛЬ. При чем тут будущее? Вы прекрасно знаете, что я еду не за будущим, а за Елизаветой! И бросаю вас как последний сукин сын!

ДОСТОЕВСКИЙ. Знаете, Алекс, хотите честно? Я бы сделал то же самое. (Горестно.) Да я-то свою проиграл… Так что езжайте! С Богом!

Достоевский подталкивает Врангеля к экипажу.

«Оба мы, как и в первое свиданье, прослезились, – сказано в мемуарах Врангеля. – Уселся я в кибитку, обнял в последний раз моего друга. Ямщик дернул вожжи, рванулась вперед моя тройка… и поскакал я. Затем оглянулся еще раз назад: в вечернем мраке еле виднелась понурая фигура Достоевского…»

К весне лед на Иртыше покрывается желтыми пятнами – «пролежнями»…

И первые гусиные стаи летят с юга на север…

И солдаты обламывают лед вокруг вмерзших на реке барок, чтобы вытащить их на берег и не дать грядущему ледоходу разломать их или покорежить…

Достоевский трудится вместе со всеми:

долбит ломом лед…

тащит с берега бревна…

заводит эти бревна в полыньи вокруг барки…

наваливается на бревно вместе с Кацем и другими солдатами, чтобы с криками «раз-два, взяли!» поддеть барку кверху…

поднимает голову к небу, завистливо следя за полетом весенних птичьих косяков…

и – тоже вместе с Кацем и прочими солдатами – проваливается по грудь в полынью, в ледяную воду…

С берега доносится крик, голос бывшего фельдфебеля, а ныне поручика Маслова.

ГОЛОС МАСЛОВА. Достоевский!

Достоевский и другие солдаты оглядываются.

МАСЛОВ (на заднице съезжая по ледяной корке берегового откоса, кричит). Достоевский, мать твою! Фули ты вымок? К генерал-губернатору! Живо!

…И вот он снова бежит – мокрый, оскальзываясь на льду, падая, хватаясь руками за какие-то пни – все выше и выше по берегу…

по улице…

мимо киргизят, играющих «лямгой»…

по грязным весенним лужам…

по верблюжьим навозным лепешкам…

отскакивая от яростных собак, бросающихся ему под ноги…

и – с трепетной надеждой, зажатой в душе…

ДОСТОЕВСКИЙ (вытянувшись во фрунт). Ваше высокопревосходительство! Рядовой Сибирского седьмого батальона Федор Достоевский прибыл по вашему вызову!

Генерал-губернатор с сомнением смотрит на него.

В насквозь промокшем мундире, заляпанный грязью и навозом, Достоевский представляет собой жалкое зрелище, вода стекает на пол с его растоптанных сапог…

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (пожевав губами). Н-да, понимаешь… Тем не менее… (И уже официальным тоном.) Рядовой Достоевский, ваши стихи по теплоте и силе своих патриотических чувств обратили на себя внимание ее императорского величества. По моему ходатайству наш новый государь император Александр Николаевич изволил произвести вас в унтер-офицеры…