Оступившись, я упаду - Лагуна Софи

Шерри снова начала плакать, и я поднялась с кресла и стала качать ее на руках, точно также, как делала Стейси. Мы обошли комнату, рассматривая фотографии.

— Кто это? — спрашивала я у нее. — А это кто? — Я показала на фото Стейси на лошади. — Лошадь, — произнесла я. — Ло-шадь.

— Мама, — пролепетала Шерри, а потом показала на собаку: — Анни, Анни.

— Хани. Это Хани, — сказала я.

Хани ходила за нами по комнате. Она проследовала за нами к кубкам, к раковине и к фотографии, на которой Брайан обнимал Стейси.

Мы подошли к двери, я открыла ее, и мы встали в дверном проеме — на этот раз Хани не вышла из фургона. Я показала на небо.

— Смотри, Шерри, звезды. Звез-ды.

— Зведы, зведы, — повторила Шерри, показывая пальчиком.

Из недостроенного дома послышался крик. По коже у меня поползли мурашки.

— Мама, мама! — воскликнула Шерри.

— Тише, тише, Шерри, — успокаивала я ее.

Снова раздался крик, и Шерри начала плакать. Я качала ее на руках быстрее, чем раньше. Крик все не прекращался. Что мне делать? Я не знала. Я снова вошла в фургон и закрыла за собой дверь. Меня трясло. Шерри плакала все громче. Я прошла в другой конец фургона, подальше от входной двери, в другую комнату и, не включая свет, стала укачивать Шерри на руках.

— Все хорошо, все хорошо, — шептала я ей. Но я не знала, было ли все хорошо на самом деле. Я пела, пока она не перестала плакать: — Там, где тропа по долине идет, тихо послушай, как ветер поет. Ангелы в небе тебе пропоют, чтобы ты знала — тебя я люблю.

Я легла на кровать. Я не знала, чья это комната, в ней было темно, и я боялась включить свет — вдруг кто-нибудь его заметит. Я лежала на спине, прижимая Шерри к своей груди, пока мы обе не уснули.

Когда я проснулась, надо мной стоял папа и тряс меня за плечо.

— Вставай, — велел он.

Я была такая сонная, что не понимала, где нахожусь и почему меня будит отец — раньше он никогда не приходил ко мне в комнату. И тут я вспомнила. Я была в фургоне Стейси. Рядом лежала Шерри, и она начала плакать.

— Поднимайся, нам пора, — сказал папа.

Я села на кровати, обнимая Шерри. В комнате было слишком темно, чтобы что-то разглядеть.

— Стейси здесь? — прошептала я.

— Не беспокойся о Стейси.

— А как же ребенок?

— Оставь ее в детской комнате.

Я встала, и Шерри заплакала громче.

— Мама! Мама!

Мне не хотелось ее отпускать. Я не хотела уходить, пока она вот так плачет.

— Но где же Стейси? — спросила я. — Она сейчас придет?

— Пошевеливайся.

Я отнесла Шерри в комнату с голубым ночником и положила ее в кроватку. Девочка встала в ней, протягивая ко мне руки:

— Мама! Мама!

— Тсс, — сказала я. — Тише, Шерри. — Мне очень хотелось, чтобы сейчас пришла Стейси, чтобы она взяла Шерри на руки, напоила ее молоком, покачала на руках. — Тише, тише, Шерри.

Папа ждал за дверью.

— Поехали, Джастин.

Я пошла к машине; за моей спиной раздавался плач Шерри.

— Папа, где же Стейси? — спросила я и посмотрела на недостроенный дом, который серебрился в лунном свете.

Стейси нигде не было видно.

— Полезай в пикап.

Я слышала крики и плач — и внутри фургона, и снаружи. Папа завел машину, и мы поехали прочь от жилища Стейси Уорлли.

Дома я легла в постель и закрыла глаза, но все еще продолжала слышать плач. Я села на кровати, и комната закружилась вокруг меня, как и в тот день, когда папа научил меня стрелять. В полной темноте я встала, пошла в туалет, и меня снова вырвало.

25

Следующим утром я выглянула в окно кухни и увидела тяжелые серые сумерки, повисшие над участком деда. Они накрывали стены, двор и флигель. Занавески на окнах флигеля были задернуты, папа еще спал. Прошлой ночью по дороге домой он не сказал мне ни слова. Даже не пожелал спокойной ночи. Будто меня и вовсе не было.

Я пересекла двор, вошла в курятник и закрыла за собой ворота.

— Сюда, цып-цып-цып, — позвала я, и курочки собрались вокруг, чтобы узнать, не пришла ли я их покормить.

Я высыпала им зерно из кормушки, и они подошли совсем близко ко мне и стали клевать зерна на земле у моих ног. Я села рядом с поилкой, протянув к ним руки.

— Цып-цып-цып, — звала я, надеясь, что они подойдут ко мне, сядут мне на плечи и на руки и будут кудахтать.

Я хотела бы, чтобы Петушок защитил меня своими когтями и клювом — он мог напугать ими врага. «Оставьте в покое нашу Джастин!»

— Эй, цып-цып-цып, — снова позвала я. — Привет, девочки; здравствуйте, милые. Привет, Петушок.

Петушок посмотрел на меня, склонив голову набок.

— Я не обижу девочек, — сообщила я ему. — Не обижу малышек. Я ваш друг, Петушок. — Мне хотелось, чтобы в курятнике бегало множество желтеньких цыплят, чтобы они столпились вокруг меня, пищали и чирикали. Чтобы их было так много, что всё вокруг стало желтым, таким же желтым, как солнце, и чтобы ничего не было слышно, кроме писклявого лепета цыплят, которые просили бы меня их потрогать, подержать на руках, стать им мамочкой, и тогда я перестала бы слышать плач, и рассвет вместо серого стал бы золотым.

Не знаю, как долго я там просидела. Когда я снова встала, ноги одеревенели и болели. Из курятника я пошла к воротам. На улице не было ни души; от костра остались только угли и дымящиеся камни. Я перелезла через ограду и побрела по тропинке, ведущей к деревьям, и меня провожал плач. Порой я слышала плач Стейси, потом Шерри, а иногда это был третий голос, который я не могла узнать. Среди деревьев на пути к моему убежищу плач стал затихать, пока не превратился в монотонный гул, не громче звуков моих шагов.

Мы с Кирком и Стивом не были в своих убежищах с тех пор, как вернулся папа. Я выпрямила стены, сплетенные из веток, потом нашла новые ветви, толстые, с сухими листьями, и навалила их на центральную опору. Стены не стали настолько плотными, чтобы скрыть внутреннюю часть убежища. Я нашла старое полотенце деда, частично втоптанное в землю, отряхнула его и положила на крышу, потом сделала дверь, чтобы ее можно было открывать и закрывать, но снаружи она была незаметна. Мое убежище стало таким же безопасным, как вигвам вождя Пумы. Я нашла острую палку и написала табличку своими собственными буквами. На ней было написано «Не входить» шифром, который никто не сможет прочитать. Буквами, которые не двигаются. Каждая из них — как звено колючей проволоки, имеет собственную форму. «Не входить».

Веткой с листьями я подмела внутри хижины, пока пол не стал гладким, потом нашла короткое, толстое бревнышко и приспособила его в качестве полки для припасов. Затем я принесла в пригоршнях сухие листья и сложила их на одной стороне убежища — там будет мягкая постель. Я привела в порядок кольцо из камней и нашла хворост на растопку и дрова — для костра все было готово.

Пока я работала, плач становился все тише, я почти его не слышала. Я собрала еще веток и построила стены вокруг стен, закрыла все щели и замаскировала свое убежище. Даже Кирк и Стив не смогли бы его найти. Во время работы мне стало жарко, я ни о чем не думала, кроме своей хижины-убежища, ни о Стейси, ни о Шерри, ни о фургоне, ни об отце, который нависал надо мной и говорил: «Просыпайся, пошевеливайся!» Я не помнила ни путь домой, ни опустошенную тишину, повисшую в кабине, будто папа оставил что-то там, у Стейси, и ему было хорошо, тихо и спокойно без этого, как и в тот раз, когда он стрелял по банкам из пистолета.

От хижины я пошла к реке. За деревьями, подняв лапы вверх, стояла серая кенгуру, темные глаза не мигая смотрели на меня. В кармане у нее, повернув ко мне мордочку, сидел кенгуренок. Ему там было безопасно, бежать никуда не надо, он был с мамой. Карман был для него и одеждой, и домом, и машиной.

Я закрыла глаза и ощутила вокруг своего тела такой же карман, почувствовала, как он крепко держит меня и в то же время не нарушает моей свободы. Открыв глаза, я увидела второго кенгуру за спиной первого, а за ним еще одного, и еще, пока каждое дерево, камень, ветка и куст не превратились в кенгуру: неподвижные, они молча чего-то ждали и наблюдали за мной.