Шах и мат - Марк Максим

– Ищут Стоуна, – торопливо сказал помощник шоферу.

– Проклятие! – сказал с досадой шофер.

Он вышел из гаража спешной походкой.

Наверху, в номере мистера Хорлэя, нарастало бешенство. Уже три сигары были изломаны и лежали с виноватым видом в пепельнице, когда наконец секретарь, уставший, как гончая собака, наклонил лысину и доложил:

– Гарри Стоун, сэр.

– Ввести, – приказал Хорлэй.

Гарри Стоун не вошел, а влетел в комнату. Сразу показалось, что в комнате не двое людей, а полсотни. Сразу показалось, что звучит не один голос, а пятьдесят хорошо отдохнувших голосов биржевых маклеров:

– Ценное открытие! Невероятное открытие, сэр! Надо телеграфировать, сэр, в Нью-Йорк-Экспресс! Это ужасно, сэр! Разрешите одну сигару, сэр? Нет, это колоссально, сэр! Это сенсация, сэр!

– Что такое? – спросил ровным голосом Акула Хорлэй.

– Неожиданное открытие в зале музея! Таинственный человек с перерезанной щекой. Пропавший сторож. Похищение ценной картины из генуэзского му…

– Молчать! – сказал со сдержанным бешенством Хорлэй.

В комнате стало тихо.

– Если вы будете заниматься этой дребеденью здесь, если вы будете интересоваться дурацки пропавшими картинами, то я… – сказал Хорлэй.

Он выдержал паузу и объяснил:

– Я сообщу газетному тресту в Нью-Йорк о своем недовольстве, и из короля репортеров вы превратитесь…

Еще одна пауза.

– В короля попрошаек, в императора нищих, – закончил Хорлэй.

Гарри Стоун молчал, глядя изумленно на взбешенное лицо миллиардера. Наконец он открыл рот:

– Что-нибудь случилось, сэр?

Мистер Хорлэй закурил сигару и откинулся на спинку кресла:

– Вы сообщали о поразительных гастролях великой артистки Ады Спирелли?

– Десять радиограмм, по пятисот строк каждая.

– Олл райт! Сообщите газетному тресту о моем намерении жениться на мисс Спирелли.

Гарри Стоун видывал виды. Удивить его был трудно. Но Гарри Стоун раскрыл рот и произнес одно-единственное слово, звучащее на всех языках одинаково:

– О!

Это слово так и осталось неоплаченным газетным трестом Гарри Стоуну. Вслед за этим он разразился десятками хорошо оплачиваемых слов:

– Миллиардер и артистка! Сердце миллиардера! Сердце артистки! Меццо-сопрано – как супружеское достоинство! Интервью с синьориной Спирелли, отныне с миссис Хорлэй. Бриллиантовое колье – подарок мистера Хорлэй! Какой туалет наденет миссис Хорлэй во время…

Гарри Стоун неожиданно замолчал, дико взглянул на Акулу Хорлэя и крикнул:

– Бум!

– Что? – не понял Хорлэй.

В совершеннейшем упоении Гарри Стоун крикнул еще раз:

– Бум! Вот это будет бум! Такого еще не было со времени Георга Вашингтона.

Затем он исчез, как призрак: его понесло непреодолимо на радиостанцию.

Мистер Хорлэй оглянулся: Гарри Стоуна не было. И Акула Хорлэй сделал то, что делал очень редко, в исключительных случаях: он улыбнулся самому себе, за неимением зрителей. Это была улыбка, от которой пришел бы в восторг любой ученый знаток, любой специалист по изучению людоедских племен Центральной Африки. Затем мистер Хорлэй согнал с лица редкую гостью, нажал кнопку и сказал:

– Попросите синьору Спирелли приехать ко мне. Пошлите «роллс-ройс».

Секретарь исчез.

Мистер Хорлэй снова закурил сигару и занялся рассматриваем ногтей.

А радиограммы Гарри Стоуна уже летели, как стая взволнованных птиц, взбудораживая редакции, биржи, правления и компании.

«Хорлэй женится» – фраза повторялась через два часа в Нью-Йорке десятками тысяч людей, главным образом биржевых маклеров и репортеров.

Секретарь «Нью-Йорк Экспресс», самой желтой газеты в Нью-Йорке, мистер Стигльтон был болен всеми болезнями, представленными в учебниках: у него были, в его представлении, чахотка, прогрессивный паралич, порок сердца в последней стадии, язва желудка, тропическая малярия, желтая лихорадка, катар желудка и разжижение мозга. Кроме того, еще ряд болезней, носивших замысловатые латинские названия. Все утверждения врачей, что мистер Стигльтон совершенно здоров, казались ему вздором. Здоровье мистера Стигльтона доставляло ему много хлопот, но, если бы этих хлопот не было, – жизнь секретаря «Нью-Йорк Экспресс» была бы пуста и неинтересна. Каждое утро мистер Стигльтон умирал от ужасной очередной болезни и воскресал только к двенадцати часам дня, когда скромная мисс в белом переднике приносила ему завтрак: куриный бульон, куриную котлетку и в тщательно продезинфицированном эмалированном футляре белый хлеб. Мистер Стигльтон боялся микробов и пищу принимал исключительно в стерилизованном виде, что не мешало ему есть с большим аппетитом. В сущности, только это, да два десятка болезней и интересовало мистера Стигльтона. Ко всему остальному он относился хладнокровно.

Когда влетал репортер и, размахивая листком, кричал:

– Сенсация! Открыт заговор коммунистов! Арестовано двадцать рабочих! Разоблачения следо…

Мистер Стигльтон говорил кратко:

– Сто пятьдесят строк. Особые заголовки. Отправьте в типографию.

Если репортер приносил заметку:

«Ужасная смерть! Рабочий завода „Хорлэй и Ко“ был уволен за вредный образ мыслей. Вследствие нежелания других фабрикантов взять его на работу, рабочий, его семья, двое детей, жена и старуха мать умерли голодной смертью», – мистер Стигльтон, проглатывая кусок куриной котлетки, говорил коротко:

– В корзину! Таких вещей не печатаем. Дайте какую-нибудь великосветскую свадьбу.

Вообще же мистер Стигльтон, главный секретарь «Нью-Йорк Экспресс» ничему не удивлялся, он все воспринимал хладнокровно, ибо волноваться ему было вредно. Известие о землетрясении в Японии вызвало у него два слова:

– В набор!

Революция в Германии, голод, конференция держав, все это ничуть не интересовало мистера Стигльтона, он коротко изрекал:

– В набор.

И принимался за продезинфицированную куриную котлетку, размышляя о том, не болен ли он, кстати, гангреной левой верхней конечности, которая в этот момент зачесалась.

И когда в редакцию вошел Гарри Стоун, король репортажа, отсутствовавший два месяца, мистер Стигльтон не удивился.

– Алло, – сказа Гарри Стоун, ловко сплевывая в угол.

– Алло, – ответил мистер Стигльтон, – чувствую, что у меня сегодня будет разрыв сердца.

Это сообщение