1876 - Гор Видал

— Не пойму, зачем это вам. Люди стремятся в сенат, чтобы получить деньги, которые у вас и без того есть.

Сэнфорд расхохотался.

— Хорошо сказано! Думаю — убедиться, что тебе доступен главный приз. Стать президентом. А это уже ценно само по себе, не правда ли?

— Не знаю, не уверен. На мой взгляд, нашим президентам практически нечего делать, разве что во время войны.

— Но быть там! Неужели не понимаете? Если вас беспокоит коррупция…

— Мистер Сэнфорд, уверяю вас, что мысль о врученной или полученной взятке не лишила меня ни минуты сна.

— Но я читал ваши статьи. Я знаю, кто ваши друзья. Все это вас шокирует. Но как еще можно управлять страной, половина населения которой даже не говорит по-английски и все перегрызлись друг с другом за свою долю пирога? Я скажу вам кое-что: лично я такой же, как вы. Меня отвращает вся эта так называемая демократия. Я предпочитаю хорошо управляемую страну, с честными людьми в правительстве, как в Пруссии…

— Тиранию?

— Если это единственный способ вычистить авгиевы конюшни, навести порядок, то, пожалуй, я согласен…

— На роль тирана, конечно?

— Я принял бы ее на задумываясь! — Он засмеялся, показывая, что вовсе не шутит.

— Миссис Спрейг — это подлинный стил. — В мое второе ухо проник голос Макаллистера; он услышал, как мы упомянули магическое имя, и откликнулся в своем духе. — Всякий раз, когда я слышу уверения ньюйоркцев, что в Вашингтоне нет общества, я говорю: «О, вы просто никогда не были у миссис Спрейг на Новый год, никогда не видели, как она входит в комнату, в любую комнату, и ее заплетенные в косы волосы, уложенные короной, и ее удивительные бриллианты». Теперь, думаю, их уже нет. Вчистую разорились, знаете ли, Спрейги.

Последнее замечание было добавлено, как очаровательная деталь туалета этой несчастной женщины.

Затем Макаллистер поделился со мной рецептом жаркого из черепахи, который ему открыл «чернокожий из Мериленда», — очень много сливок и масла. Еще он спросил, заметил ли я, что американцы равного общественного положения обращаются друг к другу «сэр», в то время как в Англии это обращение употребляют только слуги.

— Но мы говорим «сэр» в Англии. Обращаясь к коронованным особам, — благодушно сказал я.

На глазах Макаллистера выступили слезы.

— Несколько лет назад меня представили принцу Уэльскому, и в тот момент, когда он услышал приставку «Мак» к моей фамилии, он отвернулся.

Я как мог утешал Макаллистера, пока прием не подошел к концу в таинственно-розовый полуночный час.

Миссис Астор стояла в гранатовой гостиной сумеречнонадменная. Проходя мимо, гости прикасались к ее руке, точно к идолу, приносящему счастье.

Я и Эмма тоже удостоились прикосновения.

— Мы надеемся часто видеть вас, пока вы в Нью-Йорке. — Это было не столько сказано, сколько молвлено.

— Следующий бал Патриархов? — немедленно предложил Макаллистер.

— Да. — Так королева Елизавета могла возвысить из ничтожества до графского блеска простого виллана Сесила или Людовик XIV кивком своего парика приказать придворному погостить у него в Марли, что было равнозначно стремительному продвижению по службе.

Сэнфорды простились с нами в вестибюле. Она удивительно мне симпатична, но я никак не могу расположиться к нему. Если бы еще он играл одну, раз навсегда взятую роль, я выносил бы его с большей легкостью. Но эти вечные переходы от неотесанного человека из народа, сотворившего себя самым отвратительным образом, до вдумчивого дарвиниста и социального историка довольно-таки трудно переносимы.

Когда мы добрались домой, я сказал Эмме:

— Не знал, что ты обедала у Сэнфордов.

— Я должна была тебе сказать, — покаялась она.

Я был уже в ночной рубашке, усаживаясь возле камина, чтобы, как обычно, записать события дня. Эмма еще не сменила вечернее платье, она по-прежнему выглядела как на портрете Винтергальтера, хотя усталое лицо посерело, и я заметил — глазом писателя-реалиста (увы!), а не любящего отца, — что на ее утомленном лице по обеим сторонам нижней губы углубляются складки, таящие в себе угрозу когда-нибудь обрисовать мешки, как у ее матери, как у меня. — В последний момент я не смогла вынести очередного посещения Эпгарии и телеграфировала Сэнфордам «да», ранее уже сказав «нет».

— Было весело?

— Бельмонты очень приятны. Они совсем не американцы. — Затем Эмма проанализировала сегодняшних асторовских гостей. Я ждал, что она упомянет Сэнфорда, но напрасно.

— Мне нравится миссис Сэнфорд, — вступил я.

— Мне тоже, — оживленно откликнулась Эмма. Затухшие угли в камине внезапно осели, и в краткой вспышке пламени лицо Эммы порозовело и снова стало молодым. — Но мне кажется, что все это дается ей нелегко.

— Нелегко с ним?

Эмма кивнула, глядя на разгоревшиеся угли, и начала медленно снимать фальшивые бриллианты.

— У меня такое впечатление, что он ее подавляет. Заставляет делать вещи, для нее неприятные.

— Например, ходить к миссис Астор?

— Думаю, похуже.

— Похуже? Что именно? — Я был заинтригован, но Эмма не была расположена играть в нашу обычную игру — пытаться приподнять маску, за которой прячутся люди. — Он ей изменяет?

Самоочевидный наводящий вопрос, которым я хотел расшевелить ее, но Эмма только улыбнулась.

— Не думаю, что он настолько энергичен.

— Ты говоришь странные вещи! Уж в этом-то почти все мужчины энергичны. А Сэнфорду еще нет сорока.

— Не знаю, папа. — Эмма перешла на французский. — Я просто сказала первое, что пришло в голову. Быть может, у него сто любовниц. Желаю ему успеха.

Эмма поцеловала меня в щеку. Я поцеловал ей руку: наш неизменный ритуал.

— Он извинился за цветы?

— Он об этом словом не обмолвился. У вульгарных людей собственное представление о такте, папа. — С этими словами она ушла к себе.

Не могу взять в толк, почему Сэнфорд так меня раздражает. Наверное, потому, что он довольно ясно обнаружил свое намерение соблазнить Эмму. Слава богу, у него нет ни малейших шансов, пока ее мысли устремлены в другом направлении — как мне хочется думать, в сторону Эпгарии. К тому же я подозреваю, что Эмма по природе своей не влюбчива. Она слишком холодна, слишком осторожна, слишком наделена чувством юмора, чтобы дать себе волю. Я могу представить, что она бросает спившегося сумасшедшего мужа вроде Спрейга ради могущественного Конклинга, но только не связь с таким малопривлекательным человеком, как Уильям Сэнфорд, женатый мужчина, лишенный подлинного блеска и наделенный только деньгами. Это было бы не в ее характере. Но все же почему я так встревожен? Не верю же я, в самом деле, в наследственность в той же мере, в какой верю в обыкновенные обстоятельства, формирующие нашу жизнь; хотя, несомненно, в наших жилах течет весьма примечательная кровь. Я незаконный сын Аарона Бэрра, и, хотя внешностью или характером не очень сильно похож на этого загадочного, блистательного и аморального человека, я иной раз вижу, как из-под прекрасных ровных бровей Эммы на меня смотрят глаза Аарона Бэрра, пристально и решительно смотрят глаза покорителя мира. В такие минуты она становится чужой и таинственной, каким он был при жизни, каким остался в памяти.

3

Этот великий день начался со снежной бури, а также телеграммы от губернатора Тилдена: он приглашает меня к пяти часам, чтобы успеть приватно побеседовать до обеда.

Мы с Эммой внимательно изучили послание и пришли к выводу, что приглашение к беседе на нее не распространяется.

— Я приеду к обеду одна. — Альтернативы не было, потому что взять ее с собой могли только супруги Биглоу, а им, чтобы попасть к губернатору, достаточно лишь повернуть за угол — их дом тоже на площади Грамерси-парк.

Точно в пять часов я прибыл на Грамерси-парк; шел мелкий снежок, и северный ветер с абсолютно неамериканской справедливостью пытался уложить его на все вокруг ровным слоем. Газовые фонари уже горели (может быть, потому, что губернатор находился в своей резиденции?) и, точно ангельские лики, светились бледными ореолами.

Слуга проводил меня в кабинет на втором этаже, типичное убежище книжника, какое и должно быть у богатого адвоката — ценителя литературы. Возле дровяного камина — что в Нью-Йорке большая редкость (как мутит меня от запаха горящего антрацита!) — возвышалась внушительная фигура человека лет пятидесяти с коротко подстриженными темными волосами и довольно-таки агрессивным выражением лица. Когда я вошел в комнату, он был всецело поглощен чтением бумаг, кипой сваленных на письменном столе.

Обнаружив мое присутствие, человек вскочил на ноги, взял мою руку в свою и начал медленно ее сдавливать.