Торжество жизни - Николай Дашкиев

Обтесывая острым топором огромные сосновые бревна или снимая фуганком тончайшую шелковистую ленту с кромки блестящей доски, Степан меньше всего думал о медицине.

Как приятно было дышать густым смолистым воздухом, остановиться на минутку, расправить плечи, а затем вновь сверлить, долбить, строгать упругое звонкое дерево, наблюдая, как бесформенный обрубок превращается в переплет оконной рамы или в затейливую резьбу.

Сложному столярному мастерству его учил бригадир Митрич. Щуплый, невысокий, в старомодных железных очках, с реденькой клочковатой бородкой, Митрич был не по-стариковски подвижен. Он то и дело подбегал к Степану, поучая:

— Что ж ты, хлопче? Та цэ ж сосна, она тонкое обхождение любит. Вот, к примеру, сук ядерный… Ты его обойди да окружи, чтобы не задирался, а блестел!

Размеренным точным движением он подбивал лезвие рубанка, проводил им несколько раз по бруску, и дерево начинало блестеть, словно натертое воском. Старик удовлетворенно кивал головой:

— То-то, хлопче!.. Дуб — он и крепче, и полируется добре, а — тяжел.

Степану нравилась быстрота, с которой возводились дома, нравился неугомонный Митрич, его манера говорить о дереве с уважением, словно о человеке.

Он полюбил мерные вздохи фуганка, визг пил, звонкое постукивание топоров; полюбил вечера у костра, когда строительная бригада собиралась покурить, поговорить о житье-бытье, помечтать о будущем.

К костру подходили женщины и вступали с бригадиром Митричем в длиннейшие рассуждения по поводу количества комнат, размеров окон, размещения кладовок в строящихся домах.

Старик, лукаво щуря глаза, поддразнивал:

— Ишь ты! Три комнаты, говоришь? И кладовку?.. — Он сокрушенно качал головой. — Зачем тебе столько комнат? И одной хватит! Ведь до войны жила в одной?

Женщина — счастливая и немного смущенная — оправдывалась, хорошо зная, что Митрич шутит:

— Э, то до войны! А теперь у меня — бригада! — она показывала на детишек, любопытно выглядывавших из-за материнской юбки. — Скажи спасибо, что водопровода от вас еще не требую! Вон в "Новом пути" уже проводят.

Каждый день Степан убеждался, что люди изменились. Дымка ложилась на выжженные поля, а колхозники говорили о будущих двухсотпудовых урожаях; жили еще в землянке, но подумывали о том, чтобы в новом доме был водопровод; если заходил разговор об атомной бомбе, то обязательно какой-нибудь фантазер предлагал использовать ее для создания озер, в безводной степи.

Планов, предложений, разных проектов выдвигалось множество, — строительная площадка постепенно превратилась в своего рода центр колхоза. Старый Митрич блаженствовал. Он любил человеческое внимание, любил побалагурить.

— Скоро на небе машину такую поставят: хочешь дождя дерни за ручку — и польет! Як из ведра! Хочешь жары — нажми на газок — аж зашипит все на земле! Только день и ночь не будут трогать, а то, чего доброго, столкновение может произойти: вон Катя со своим звеном от зари до зари в поле, ей день мал, а Филипп - тот никак не выспится. Допусти их к рычагам — дернут оба за разные ручки — и поломалась небесная машина!.. И несть тогда ни дня, ни ночи, як поп говорил. Да и влюбленных нельзя будет допускать к управлению, а то устроят ночь на весь день…

Митрич балагурил, но внимательно прислушивался ко всяким предложениям и если находил что-либо подходящее, горячо вставал на защиту.

— Вот-вот! Правильно!.. Степан Иванович, а ты как думаешь?

Втайне Митрич восхищался Степаном. Пареньку ничего не стоило рассчитать, сколько штук черепицы надо, чтобы покрыть крышу, или как вырезать лист железа, чтобы получился конус водосточной трубы.

Степан поселился в землянке Митрича. Он полюбил старика за юношеский задор. Обуреваемый внезапно возникающими мыслями, Митрич среди ночи мог разбудить его, чтобы поделиться новым проектом.

Вдвоем с Митричем они конструировали ветродвигатель. Роторный ветряк был заветной мечтой Митрича: давным-давно на сельскохозяйственной выставке его пленила решетчатая башня с высоким цилиндром Он тщательно выспросил об ее устройстве, но утерял расчеты. Убедившись, что Степан смыслит в математике, Митрич изложил ему свой план. Пришлось Степану перерыть школьную библиотеку, расспросить учителей.

Тускло мигала коптилка. На лист бумаги ложились беспокойные тени. Карандаш в неуверенных руках постоянно заезжал не туда, куда нужно. Но Степан уже видел тот день, когда двигатель будет создан, когда в этой землянке зажжется электрическая лампочка.

А Митрич, упершись седой бородой в шершавый стол, возбужденно покрикивал:

— Да не туды ж, не туды, Степан Иванович! Я ж тебе говорил, что там вот такая ковылюшка… — Он чертил крючковатым пальцем по столу замысловатую "ковылюшку", и Степан удивлялся: действительно, деталь должна быть именно такой.

А когда проект был составлен, и бригада монтажников, установив ветродвигатель, присоединила к нему динамомашину, когда огромный ротор взвыл, набирая обороты, старик прослезился от радости.

Степан Рогов получил уважительное прозвище "наш профессор". Так аттестовал его бригадир Митрич на торжественном открытии, приписывая Степану, несмотря на протесты юноши, всю славу и умолчав о том, что их общий первоначальный проект был заново переделан инженерами "Сельэлектро".

Старик давно уже решил: Степан должен выучиться на профессора. Митрич мечтал о том, чтобы из Алексеевки вышел хотя бы один ученый. Малограмотный старик дал образование своим сыновьям: один стал бухгалтером, второй — учителем, но оба погибли в войну.

Когда Митрич ближе узнал Степана, он пришел к выводу, что именно Степан Рогов может стать ученым и прославить Алексеевку. Дело шло к осени, и Митрич в правлении колхоза все чаще заводил дипломатические беседы на тему "Учение — свет, а неучение — тьма".

Глава VII

С утра стояла невыносимая жара. Вдоль городских улиц мчался стремительный ветер. Облака пыли закручивались в воронки. Мгновенно высыхал непрерывно поливаемый асфальт.

К полудню ветер утих, но жара стала еще нестерпимее. Влажный раскаленный воздух казался густым — не продохнуть. По всем приметам приближался дождь.

И впрямь: солнце село в густые тучи; оно еще несколько минут боролось, пробиваясь в каждое отверстие, окрашивая иссиня-черную пелену в тревожные багровые цвета, но затем погасло, и наступила темнота. На горизонта уже вспыхивали зарницы.

Петренко, опершись на перила балкона, задумчиво смотрел на запад. Его с детства привлекали предгрозья, когда все в природе замирает. Вот почти в такую же ночь много лет назад он впервые осмелился сказать Маше: