Семья Машбер - Дер Нистер

— Доработался… — пробормотал кто-то из стоящих в толпе.

— Вот она судьба нашего брата…

— Ну конечно, — проговорила проходившая мимо пожилая женщина. — Богачи жрут в три горла, а у бедняков из глотки хлещет кровь.

— Горе, горе его матери, Малке-Риве! Ведь он у нее один остался, единственный, — тяжело вздохнула торговка. — Но почему он все еще лежит здесь? Что это за место для него? Он ведь может умереть!

— Надо нанять извозчика и отвезти его домой! Да поскорее! — заговорили в толпе.

Благочестивый бухгалтер Либерзон, с аккуратно расчесанной бородкой, стоял безучастно, словно ожидал, что сейчас Зися сам, без посторонней помощи поднимется с крыльца. Но когда до ушей Либерзона донеслись выкрики и требования что-нибудь предпринять и, главное, когда он услышал, что чужие, посторонние люди все чаще вспоминают недобрым словом имя хозяина, которое ему, старейшему и преданному служащему, дороже волос собственной бороды, — он, Либерзон, вбежал в магазин, бросился к ящику стола, достал несколько монет, запер ящик, вышел к толпе, окружавшей Зисю, и обратился к Катерухе, растерянному и угрюмому, как и все вокруг:

— Вот тебе деньги, поди приведи извозчика, да только поторгуйся с ним.

Через несколько минут Катеруха привел извозчика. Вместе с Элиокумом они взяли Зисю под руки и осторожно усадили его в повозку. Элиокум не мог отлучиться из магазина, и Зисю провожал только Катеруха. Когда извозчик тронулся с места, народ еще некоторое время толпился, обсуждая случившееся. Между тем преданный хозяину благочестивый Либерзон вошел в магазин, взял приходно-расходную книгу и, поглядывая искоса прищуренным глазом, записал: «Извозчик для приказчика Зиси…»

В эту минуту появился Мойше Машбер. Он считал магазин делом второстепенным и редко в него заглядывал. Но сейчас, проходя мимо и увидев около магазина сборище людей, он решил завернуть сюда. Он тут же обратился к всполошившемуся Либерзону, который почтительно пустился ему навстречу:

— Что случилось? Что за сборище у магазина?

— Ничего особенного… ничего… — угодливо заговорил бухгалтер. — Приказчику Зисе стало немного дурно… Кровь горлом пошла, его только что отвезли домой…

Было бы, конечно, гораздо лучше, чтобы в этот день вечером у Мойше обошлось без гостей. Но, как специально, у него стали собираться люди. Первым пришел Либерзон, который подумал, что, возможно, из-за Зиси у хозяина могут возникнуть неприятности, и хотел быть в курсе событий.

Либерзон вертелся в столовой, готовый встретить добрым словом каждого из домочадцев и уже заранее соглашаясь со всем, что там скажут, будь это даже величайшая глупость. Вслед за Либерзоном появился зять Нохум Ленчер, виновник самых больших сегодняшних огорчений Мойше Машбера. По-видимому, он еще не успокоился после утреннего разговора с тестем. С волнением ждал он продолжения беседы, — может быть, тесть расскажет о своем разговоре с поверенным и пожелает обсудить с ним шаги, которые следует предпринять.

Пришел также Янкеле Гродштейн — второй зять Мойше, которого знакомые и домочадцы прозвали Тихим Голубем, а прислуга называла — Тот, Что в Чулках. Янкеле ходил бесшумно, тихо ступая. Пришел он прежде всего для того, чтобы получить у Либерзона отчет о том, как прошел день в магазине. Сам он сегодня в магазине не был — Янкеле часто где-то пропадал, тратил драгоценное время совсем не по-деловому.

В столовой оказался и Шолом Шмарион, хотя совсем не в обычае этого человека было посещать вечерами чужие дома. Он вполне успевал за день увидеть и услышать все, что могло ему понадобиться. Уши его всегда насторожены, как у собаки, глаза нацелены на то, чтобы все выведать и разузнать. Вечера он привык проводить дома, наслаждаясь дневной добычей. Однако на сей раз дня ему оказалось мало, пришлось пожертвовать вечерним досугом, чтобы получить хоть малейшее представление, о чем сегодня утром в конторе говорили за закрытой дверью Мойше Машбер и Нохум Ленчер.

На кухне в этот вечер тоже были гости — Элиокум и Катеруха, хотя обычно они приходили только в субботу вечером, в праздники или по случаю какого-нибудь семейного торжества. Лишь изредка в будни являлся Катеруха с чем-нибудь съестным, купленным на рынке по дешевке, — Либерзон никогда не упускал случая снабдить хозяйскую кухню продуктами по выгодной цене.

Катеруха — весельчак. Как только он приходит на кухню, становится шумно. Тут же расскажет кухарке что-нибудь смешное, начнет заигрывать с горничной Гнесей — молодой девушкой, у которой под байковой кофточкой ходуном ходит высокая грудь. Катеруха всегда говорит Гнесе одно и то же.

— Гляди, — указывает он, чуть ли не касаясь пальцем кофточки, — гляди-ка, пуговки не хватает.

И лукавые глаза его устремляются к тому месту, на которое указывает палец. Девушка вспыхивает, бьет его по руке и сыплет проклятьями:

— Хвороба на тебя… Холера и чума… Бесстыдник… Охальник!..

Элиокум, если присутствует при этой сцене, тихо и добродушно смеется и не возражает, когда их вместе с Катерухой сажают за кухонный стол и угощают чем-либо вкусным с хозяйского стола или просто стаканом чая.

На этот раз Элиокум и Катеруха не принесли никаких дешевых покупок и Катеруха не шутил, как обычно. Слишком свежо было в памяти пережитое сегодняшним днем. Разговор на кухне вертелся вокруг Зиси. А хозяев волновало другое. Впрочем, кроме немногих, о случае с Зисей никто даже не знал. Либерзон ничего не стал говорить Гителе. Он решил отложить рассказ о случившемся до более благоприятного момента, а то и вовсе замолчать эту историю.

В столовой подали вечерний чай. Гителе видела, что мрачное настроение, в котором муж вышел утром из дома, к вечеру не развеялось, а стало еще хуже. В другой раз, видя Мойше в таком состоянии, она, несомненно, посоветовала бы ему прилечь, но сегодня, сама не зная почему, Гителе не только не постаралась увести мужа из шумной столовой, от чужих людей, от всего, что может взволновать его еще больше, а, напротив, ей вдруг пришло в голову послать за Лузи.

Немного погодя из дальней комнаты появился Лузи, но не один, а в сопровождении Сроли. Они только сейчас закончили длительную беседу, о которой Сроли просил еще утром и которую Лузи отложил на вечер.

Об их разговоре мы расскажем в другом месте. А сейчас заметим, что оба они были в бодром настроении и, казалось, довольны друг другом. Было заметно, что Сроли относится к Лузи с большим уважением. Их появление вместе подействовало на всех ошеломляюще.

Все сидевшие за столом были удивлены: как оказались вместе Лузи и Сроли? Каким образом они вообще встретились? Да еще явились в таком приподнятом настроении, рука об руку, по-свойски, словно заключили между собой братский союз…

В сумерках никто не заметил, как Сроли прошел к Лузи. Гителе, когда их увидела, чуть не вскрикнула от удивления. Мойше беспокойно поднялся с места, все тревожно задвигались на стульях. Лузи и Сроли спокойно заняли места за столом. Лузи охотно принял предложенный чай. Сроли повернулся спиной ко всем сидящим с ним в одном ряду, но лицом к Лузи.

Еще немного — и Мойше, видя эту сцену, поднялся бы со стула и ушел, как сделал это утром. Видя волнение мужа и опасаясь, что вот-вот между братьями вспыхнет ссора, свидетелями которой окажутся чужие люди, а значит, позор будет усугублен, Гителе снова почувствовала головную боль. Она обеими руками притронулась к вискам… Но в эту минуту в дверях появилась женщина — выше среднего роста, дородная, с шалью на плечах. Это была Малка-Рива, мать приказчика Зиси.

Несмотря на то что сегодня у нее случилось большое несчастье — заболел единственный сын, она, идя к богачу, мужниному дальнему родственнику и хозяину ее сына, надела лучшее из того, что имела, — субботний, тщательно расчесанный парик с прямым пробором и длинные латунные серьги, последнее, что у нее осталось от хороших времен; впрочем, серьги эти никто уже не брал в заклад.

Да, несмотря на свое горе, она явилась в парике и в серьгах. Такая уж у Малки-Ривы натура. Крепкий мужской характер этой женщины особенно проявлялся в беде, она была здоровее и выдержаннее иного мужчины. Все ее уважали, и было за что: в образе этой женщины видели некое воплощение библейского Иова. Подобно Иову, она много выстрадала и вытерпела в жизни, но, в отличие от него, она не сломалась, и ее походка, ее голос остались твердыми, плечи ее не согнулись. Она родила семерых сыновей. Они выросли один в одного, крепкие, рослые, стройные, краснощекие. Но потом вдруг началось: сначала в два месяца сгорел от чахотки один сын, восемнадцатилетний. За ним — другой, тоже в два месяца. Так один за другим скончались шестеро. Проклятье свило себе прочное гнездо в ее доме.

Малка-Рива не плакала, не причитала. Только, встретив кого-либо из близких, из тех, кто постарше, и особенно если это был человек набожный, тихо спрашивала: