Брекен и Ребекка - Уильям Хорвуд

Стоункроп использовал все, чему научился у Медлара. Почуяв растерянность противника, Стоункроп не стал медлить и после первого же выпада на испещренной шрамами морде Мандрейка появилась новая кровоточащая ссадина.

Реакция Мандрейка оказалась неожиданной. Вместо того чтобы нанести ответный удар, он повернул голову, стараясь заглянуть за Стоункропа, видя в нем лишь досадное препятствие на пути, который прежде был свободен, пытаясь получше рассмотреть Ребекку, и принялся снова звать ее:

— Ребекка! Ребекка!

Он так ни разу и не ударил Стоункропа.

Стоявший позади Стоункропа Брекен повернулся к Ребекке, которая было рванулась навстречу Мандрейку, находившемуся так безнадежно далеко от нее, и закричала:

— О Мандрейк, Мандрейк!

Стоункроп заколебался, не зная, следует ли ему поддаться желанию отомстить убийце Кеана и прикончить его или же лучше прислушаться к едва слышному зову души, побуждавшему его... нет, он никак не мог уловить, к чему он его побуждает... но это связано с тоской, прозвучавшей в голосе Ребекки...

Он почувствовал возню у себя за спиной — Меккинс с Брекеном силой остановили рвавшуюся вперед Ребекку, и Брекен мрачно бросил:

— Убей его, Стоункроп. Убей его!

Затем раздался пронзительный вопль Ребекки:

— Нет!.. Нет!..

Вопль этот, перед которым дрогнуло все живое, разнесся по всей прогалине, по зарослям буков и по всему Данктонскому Лесу, и Стоункроп вновь двинулся вперед, наступая на Мандрейка.

— Он же убьет тебя, — попытался урезонить Ребекку Брекен.

— Он хочет спасти меня, — плакала она.

Мандрейк вновь взревел:

— Ребекка, я здесь, Ребекка!

Ребекке показалось, будто крик этот несется к ней с покрытых ледяной коркой склонов Шибода, над которыми бушуют студеные ветры и метет метель. Слыша его призывное «Ребекка, Ребекка!», она увидела в нем кротыша, безнадежно заблудившегося среди снегов в бурю, и в памяти ее всплыл жалобный писк ее собственных кротят, которых ей не удалось спасти. Она билась в отчаянии, царапая Брекена и видя, как Стоункроп начал осыпать Мандрейка страшными смертоносными ударами. Послышалось рычание, сменявшееся ревом, в воздухе мелькали обагренные кровью когти, но страшней всего ей было видеть массивную безликую спину Стоункропа, чьи мощные плечи ходили ходуном, когда он обрушивал на Мандрейка удар за ударом, убивая его прямо у нее на глазах. Мандрейк то ревел от чудовищной боли, то вскрикивал «Ребекка!», но его усталые движения в попытке защититься говорили о том, что воля к борьбе покинула его, а крики его походили на писк угодившего в метель кротеныша, который уже не в силах противиться холоду. Они становились все слабее, все жалобней, потом затихли, и Ребекка заметила, что удары Стоункропа теперь направлены вниз, к земле, где в луже собственной крови лежал, еле-еле поводя лапами, Мандрейк. Дыхание его становилось все более прерывистым, веки опускались, и наконец жизненные силы Мандрейка иссякли. Возвышавшийся над ним Стоункроп застыл неподвижно, плечи его поникли, и на него нахлынули те ощущения, которые испытывает любое живое существо, глядя на мертвое тело.

Затем он повернулся и устремил взгляд к Камню, возле которого стояли Брекен и Меккинс, удерживая Ребекку, и все они увидели, как исказилось от ужаса его лицо, ужаса перед тем, что внезапно открылось его глазам и пронизало его насквозь. Словно пытаясь оправдаться, он проговорил неестественно ровным тоном:

— Он убил Кеана. Он убил твоих кротышей. Он...

— Он любил меня, — вскричала Ребекка. — Он звал меня. А я не смогла... вы меня не пустили... не дали мне...

И тут она разразилась страшными, дикими рыданиями, оплакивая то, чего уже никакими силами не вернуть назад, а Брекену показалось, что она оплакивает не только Мандрейка, но и всех, кто погиб или лежал, умирая, на прогалине вокруг Камня, что Ребекка плачет по Броуму и Маллиону, по Окслип, и Буррхеду, по луговым кротам и по данктонским, по самцам и самкам — по всем до единого. И, что показалось ему страшней всего, она оплакивает и его самого.

Брекен потянулся к ней в стремлении утешить ее, но Ребекка отстранилась, и взгляд, который она бросила на него, словно исходил из далеких, пронизанных холодом глубин. Его лапа соскользнула с ее плеча, а она подошла к лежавшему на земле Мандрейку, на мгновенье замерла, затем склонилась, ласково погладила его по голове, а потом оглянулась, посмотрела на Брекена и Стоункропа с суровой жалостью и, пройдя по прогалине, скрылась в темноте.

Даже если бы в сердце Брекену вонзился острый коготь, он не причинил бы ему такой невыносимой боли, как взгляд, который бросила на него Ребекка, прежде чем повернуться и уйти. Брекену почудилось, будто каменная стена преградила ему доступ к самой жизни. Он подбежал к краю прогалины, зовя ее: «Ребекка! Ребекка!», но крик его прозвучал глухо, а заливавший опушку свет померк, и луна скрылась за верхушками деревьев.

И тут до него донесся мягкий голос стоявшего возле Камня Босвелла:

— Произнеси слова молитвы, Брекен. Пусть Камень дарует в Самую Короткую Ночь благословение кротышам.

Обернувшись, Брекен посмотрел на Камень, который словно стал темней. В угасающем свете тела погибших кротов, лежавшие вокруг него, казались лишь округлыми тенями. Он увидел начавших потихоньку приходить в себя кротят, которых им удалось спасти, и рядом с ними их матерей. Казалось, на Босвелла, стоявшего сбоку от Камня, с сочувствием глядя на Брекена, откуда-то льется более яркий свет, и Брекену почудилось, будто Босвелл является частью Камня, наполненной биением жизни.

Брекену хотелось плакать. Он потерял свою Ребекку. Он сознавал это с такой же непреложностью, как то, что вокруг него сгустилась ночь.

— Произнеси слова молитвы, Брекен, — прошептал, а может, прокричал Босвелл. — Рун бежал, Камень даровал спасение всем нам.

«Камень даровал спасение всем, кроме меня, — с горечью подумал Брекен. — И кроме Ребекки».

Он двинулся вперед и остановился к западу от Камня, с той стороны, в которую он был наклонен. Устремив взгляд к вершине, единственной его части, по-прежнему залитой ясным светом луны, он принялся произносить слова, которые выучил так давно. Вначале прозвучали первые из строк — а ведь он думал, что они не сохранились у него в памяти, — а затем, наконец, завершающая часть молитвы:

Росами омоем лапы их,

Ветрами западными шкуры вычистим,

Отборною... одарим... землею,

Солнечным светом... пожалуем...

В горле у него застрял комок, и голос его прервался, но тут зазвучал голос Босвелла, чьи силы передались и Брекену, чья вера породила в его душе слабый проблеск надежды.