Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

Только я сел за машинку, приходит дневальный:

— Товарищ капитан, там норвсг пришел.

Выхожу. Вовсе не норвсг, а саам, в своем синем балахоне и пестрой шапке с углами в три стороны, и в глазах его отчаяние.

Беда, действительно, большая: саамы ездят на оленях только зимой, а летом они выпускают их на выгул в тундру. А наши солдаты, конечно, принимали их за диких, и теперь чуть ли не больше половины оленей саамы не досчитались.

Этого мне не хватало к моим 113 тысячам! Взял бы я с инженера больше — теперь мог бы рассчитаться с оленеводом. Но мне ничего не оставалось, кроме как сказать ему, что комендатура закрыта и счет за потери надо подавать в советское посольство в Осло. (Конечно, адрес довольно безнадежный. Но нет у меня больше средств!).

Сажусь снова за машинку и пишу письмо от имени норвежских властей к нам. Текст его наизусть не помню, но оно было опубликовано, и историк его найдет. Иду с ним в комендатуру к Карлсену.

В углу комнаты накрыт стол, на столе коньяк. Подаю Карлсену текст письма и говорю, что мне необходимо получить такое послание от норвежских властей[364]. Без этого мы не можем уйти, а уходить нужно завтра. Карлсен говорит:

— Хорошее письмо. Замечательное письмо. Мало вы их тут грабили, они все с немцами снюхивались. Какие тут могут быть материальные претензии.

Но только ты обратился не по адресу — это же международный акт, правительственное заявление. А я только командир роты, расквартированной в Сср-Варангсре.

— Ты здесь комендант, — говорю я. — С такими же полномочиями, как Лукин-Григэ.

— Какие полномочия! Лукин-Григэ — военный губернатор, а я просто маленький офицер.

— Но если на этой бумаге будет стоять подпись старшего офицера на этой территории, то это будет иметь большой вес.

— Ты с ума сошел. Надо губернатора вызвать из Вадсё. — Бросается к телефону: губернатор выехал в Осло. Пытается соединиться с Далем в Кэутоксйно: связи долго нет. Наконец, Даль подходит к телефону, я слышу его голос:

— Что, русские уходят? Ничего не подписывать без меня. Я завтра же вылетаю на вертолете.

— Да, господин полковник. — Видишь? — говорит мне Карлсен.

— Ну, — говорю я, — я не уйду, пока ты не подпишешь. Мне без этой бумаги тоже головы не сносить.

— Ну, садись, будем пить.

Попиваем коньячок. Ссльнсс мне молча сочувствует. Анденсс молча ехидствует. Снова и снова смотрю на часы. Двенадцать. Час ночи… Вдруг Карлсен говорит:

— Ну-ка, покажи еще мне эту бумагу… Да, хорошая бумага. Замечательная. Но я же… И потом вдруг:

— А! На гражданке я тоже найду работу. — И подписал.

Я лечу с бумагой к Лукину-Григэ, который ждет меня — не дождется.

Утром рано в мою каморку приходит старик-дневальный:

— Товарищ капитан, там норвсг пришел. — Какой норвсг? Комендатура закрыта, приема больше нет. — Он очень вас просит, товарищ капитан. Выхожу. Стоит норвежец, смутно мне знакомый. Я говорю:

— Комендатура уже закрыта. Что вам угодно?

— Извините, я знаю, что вы уходите из Киркснсса. Вы меня, наверное, помните, я приходил из-за сена. Вы уж меня простите, я же понимаю… Это жена меня запилила. А я пришел поблагодарить русских солдат за все и пожать вам руку.

Поднимаюсь в кабинет к Лукину-Григэ, чтобы рассказать ему об этом трогательном визите — что за черт! Где же печка в углу кабинета? Оказывается, милый мой полковник, никогда ничем с норвежцев не поживившийся, под конец не удержался — ночью вызвал машины и вывез из дома комендатуры все печки! Зачем они понадобились ему там, где он будет служить? Они же угольные и без вьюшек, под дрова не годятся!

Но время истекает. Уже наш караул вышел во двор к флагштоку, и Карлсен со своими солдатами подходит с улицы. Смирно! Под козырек! Советский флаг спускается, и на флагштоке взвивается норвежский флаг. Мы все выходим, полковник садится в «виллис», мы остальные — Грицанснко, я и три его офицера и два солдата — садимся в кузов грузовика. У меня мелькнула мысль — что подумают тс, кто собрался занять здание комендатуры?

V I I I

Мы поехали через Пасвик и Ярфьорд, поднялись по серпантине. У самой границы уже стоял Карлсен с почетным караулом. Мы сошли с машин, козырнули союзникам, пожали руки. И поехали дальше — за поворотом нас уже ожидала машина с комендантскими печками.

Расстались мы с полковником Лукиным-Григэ и его дамой на много лет, но не навсегда — в Луостари, откуда наш грузовик повез нас, пятерых офицеров, в Лиинахамари. Там мы погрузились на «Каталину» — она теперь сильно отличалась от той чистенькой боевой машины, которая возила нас в Лаксэльвсн и Тромсе — сейчас полным ходом шло заселение русскими Псченгской области, а летающая лодка была единственным регулярным видом транспорта между Псчснгой и Кольской губой — вроде маршрутного автобуса. Поэтому, хотя залезать по-прежнему приходилось через щели для пулеметов, внутри в обоих отсеках фюзеляжа пассажиры стояли, держась за кожаные петли, точно как в трамвае тридцатых годов.

«Каталина» доставила нас в Васнгу (что ныне Ссвсроморск) — это тогда был поселок из беспорядочно разбросанных пятиэтажек посреди небольшой долины, окруженной крутыми горными склонами. Грицаненко, который у нас был за старшего, — я был, видимо, слишком возвышенной персоной, чтобы утруждать меня хозяйственными делами, — раздобыл новую грузовую машину, и мы поехали в Мурманск.

Ехали мы впятером — Грицанснко, я и три лейтенанта, приданные Грицаненко в помощь. Только с вещмешками — никто из нас «за границей» ничем не поживился, я даже отдал Карлсену свою прекрасную пишущую машинку — еще скажут дома, что украл, как докажешь, что она подарок?

Из наших лейтенантов, помощников Грицаненко, одного я совершенно не помню, другой был молодой толстенький веселый еврей, третий был человек уже совсем не молодой, худой, с начинавшейся лысинкой, уралец.[365] В отличие от прочих он имел высшее образование — инженерное. По дороге пошел разговор — где будем ночевать в Мурманске. Я сказал — в гостинице. Но это мои лейтенанты приняли за шутку. Грицанснко говорит:

— Погодите, я знаю в Мурманске одно замечательное место, где можно переночевать, — и дал указание водителю повернуть налево, в сторону сгоревших деревянных кварталов, где у самого склона сохранилось несколько двухэтажных построек. Подъезжаем к одной из них — Грицанснко командует:

— Здесь!

Смотрю — над входом чуть ли не метровыми буквами мелом начертано: БАРДАК.

— Как, — говорю, — здесь мы будем ночевать? Ну нет, я поеду в гостиницу.