Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89» - Вадим Ярмолинец

Вставай, нас танец зовет!

Ах, скоро-скоро не будет луны,

Совсем другую песню услышим мы!

И может даже всплакнем,

Но это будет – потом!

А пока музыка льется, светит луна,

И любовь свой романс нам поет,

Вставай нас танец зовет!

– Прекрасно! – воскликнул Кащей, получив листик. – Это что, точно по тексту?

– Приблизительно, – ответил я. – Точно переводил только Самуил Яковлевич Маршак. В нашем нынешнем состоянии нам главное сохранить тему и идею.

– Прекрасно!

К окончанию бутылки в подвале появились двое молодых очкариков, видом напоминавшие двух лохматых птичек. Еще у входа они вместо здрасьте достали свою бутылку, в которой я по коричневой этикетке опознал кофейный ликер. Это оказались сотрудники Кащея, которые, подсев к столу, тут же завели разговор про какие-то децибелы и пикофарады, сделав меня посторонним на их радио-празднике. Кащей им что-то объяснял, а они кивали своими растрепанными головками как два китайских болванчика, иногда вставляя радостное “А!” или понимающее “да-да, да-да”. Два китайских болвана. Пришли и все наломали. С таким же успехом они могли прийти и заговорить на венгерском языке. Я тихонько взял ликер и стащил с него жестяной козырек. Кащей, заметив это, вернулся ко мне.

– Господа, минутку, у меня есть кока-кола. Представляете, я вчера шел по улице и смотрю – торгуют кока-колой! Я просто опешил. Думаю, неужели в порту высадилась американская пехота и нас ждет оккупация и процветание?

Птички быстро переглянулись и, как по команде, засмеялись.

Кащей скрылся за дверью и скоро вернулся с двумя узкими запотевшими от холода бутылочками с красно-голубыми этикетками и еще двумя стаканами. Это была пепси-кола, что не меняло сути дела.

– Одна знакомая работница городского общепита научила меня чудесному коктейлю, – продолжал он. – Немножко коньячку, немножко кофейного ликера и остаток – кока-кола.

Он упорно называл пепси-колу кока-колой. Слушая его, гости продолжали кивать своими китайскими боловками. Они явно болели одной специальной болезнью. Сперва мама думала, что они не держат головку, а годика в три выяснилось, что все значительно серьезней. В конце череды доцентов, профессоров и народных целителей оказался заезжий немецкий специалист, обслуживавший только звезд эстрады и театра. Заявив, что медицина на данном этапе своего развития бессильна, он научил братьев технике кивания головой. Это помогло замаскировать врожденный дефект. Два инвалида, освобожденные от воинской службы, но мечтающие о своей семье, обрели вид умных и послушных детей, готовых внимать учителям, начальникам, родителям, будущим женам и тещам. При этом они по-прежнему ни хрена не соображали. Головы у них были пустые, как коробки от обуви.

Поставив четыре стакана в ряд, Кащей разлил остаток коньяка, так что в каждом оказалось где-то по сантиметру, потом влил еще по два сантиметра густого, как машинное масло, ликера и, наконец, наполнил стаканы до краев пузырящейся пепси-колей. Пупсик Оля, приподнявшись над бортиками тары, покачивала от волнения пористым бюстом.

– Ну, снимем пробу. Мой консультант еще ни разу не ошибался.

Кащей бросил взгляд на меня, как бы проверяя мою реакцию на упоминание консультанта. Я взял свой стакан и сделал глоток. Напиток был настолько лучше предыдущего, что не передать словами. Было даже удивительно, как из трех дрянных продуктов можно было соорудить такую амброзию.

– А знаете, вообще как придумали коктейли? – спросил хозяин.

– Как?! – какнули хором радиопопугайчики.

– В Америке во время Сухого закона изысканной публике ничего не осталось пить, как простонародный самогон. Но поскольку вкус у него был отвратный, они его наловчились смешивать со всякими сладкими наливками и соками.

– Потряса-а-ающе! – заболтались головные боловки.

Я допил свой стакан и, поскольку коньяк скоропостижно кончился, снова наполнил стакан на четыре сантиметра ликером и на шесть пепси-колой.

– За консультанта! – сказал я и стал жадно лакать.

– Гук-гук-гук! – заговорило мое жадное горло.

– Эк! – ответили легкие, которым совсем не надо было столько воздуха.

– Ништяк! – подвел итог я.

Птички с испугом смотрели на меня, потом повернулись к Кащею и снова защебетали про свои пикофарады. Я не существовал для этих бесчувственных децибелов.

– Мне пора, – я поднялся, обнаружив, что пол дал сильный крен, как палуба взбирающегося на волну корабля. Мне, бывалому моряку, это ничуть не помешало добраться до двери, где Кащеей негромко извинился за то, что не смог уделить мне внимание, поскольку на работе горел какой-то проект и... и так далее.

На улице было темно и свежо. На небе большие звезды водили плавный хоровод. В желтых окнах сидели вперившиеся в телевизоры манекены. Я расправил крылья и полетел к себе. Когда я открыл дверь, под ноги упала сложенная вдвое салфетка с красным отпечатком губ. Я их очень нежно поцеловал, сунул в задний карман джинсов и потащился в “Вечерку”. Дружинники на дверях меня не впустили по причине нетрезвости, которую с головой выдавала моя неторопливая дикция. У них был очередной закрытый вечер, а в просвете между их крутыми плечами я не увидел никого из знакомых, которые помогли бы мне проникнуть в этот очаг молодежной культуры. Наконец один из вышибал согласился позвать менеджера и тот, узнав меня, сказал, что Лиза сегодня не работает.

Из последних сил я поплелся на Маразлиевскую. Окна ее квартиры были темны. Я испытал невероятно болезненный приступ ревности. Такой болезненный, какой ощущаешь только в нетрезвом состоянии. В жутких муках я снова направился к Кащею, но свет в его окнах теперь тоже был погашен. Жизнь на глазах становилась невыносимой. Все от меня просто попрятались, как тараканы от света. Я был один посреди неторопливо вращавшегося вокруг меня города, его светящихся витрин, черных, пропахших мочой и запахом борща парадных, похожих на старинные гаубицы урн, ящиков с гниющими овощами, дребезжащих трамваев, теней прохожих. Я сосредоточился и навелся на резкость – передо мной снова была Соборка. Моего усилия едва хватило для определения своего географического местоположения. Окна в домах, видных в просветах деревьев, притормозив на секунду, снова поплыли своей дорогой. Это движение было настолько непереносимым, что я сел на асфальт.

– Меня все бросили, – сообщил я незримой аудитории. – Прошу считать меня круглым сиротой.

И сказав это, я разрыдался. Как ребенок. Слезы просто хлынули из меня. Мне было так жалко себя, самоубийцу Кононова, нашу общую и непонятно где шляющуюся в эту ночь любовницу, отказывающую мне в любви и ласке Наташу, живущую в какой-то непостижимой глухомани девочку Полину, и вообще всю мою страну, наполненную уставшим и безразличным ко всему народом с тупым и наглым начальством над ним. Поплакав, я испытал очень сильное облегчение, а затем такую сладкую расслабленность, что лег на асфальт, прямо где сидел, закрыл глаза и временно прекратил свое существование. Разбудил меня довольно-таки сильный пинок в плечо.

– Ну, что за свинья, – раздался голос с неба. – Хоть бы на газоне устроился, нет, он прямо посреди дороги лег.

Другой небожитель поддержал разговор:

– А мог бы и на мостовой лечь. На Дерибасовской – угол Советской Армии. Вот бы смеху было!

Это могли быть мои ангелы-хранители. Строгие, но не лишенные иронического отношения к подопечному грешнику. Я открыл глаза и тут же закрыл их. В лицо бил свет. Это были не ангелы. Это были космические пришельцы, светившие на меня фарой своего НЛО.

– Сам встанешь, или поднять? – сказал один инопланетянин.

– Сам, – ответил я и начал по мере сил подниматься, преодолевая страшную ломоту в спине.

Глава 20

Менты поставили меня между собой и прогулочным шагом привели в отделение на Карла Либкнехта. В большой комнате, залитой мутным казенным светом, стояли два стола. Один пустовал, за другим дежурный писал что-то в блокноте.

– Алкаш? – бросил он коллегам.

– Так точно.

Со стороны я должен был напоминать героя картины “Опять двойка”.

– В клетку хочешь? – Дежурный кивнул на решетчатую дверь в дальнем конце комнаты. За дверью стоял небритый мужик с пятнистой и неровной от припухлостей рожей. Толстыми и пятнистыми, как загнившие сосиски, пальцами он держался за железные прутья. На нем была салатовая майка с огромными, чуть не до пояса, проймами, полосатые кальсоны и тапочки на босу ногу. Нижняя губа с запекшейся на ней черной кровью была страшно вывернута наружу. Глаза едва проглядывали из под опухших, фиолетовых век.

– Курить дайте, бесы, – сказал он и, не дождавшись ответа, сильно затряс прутья.

– Документы есть? – спросил дежурный.

– Нет, – ответил я.

– Где работаешь?

Я едва удержался, чтобы не сказать, что уже нигде. Я даже увидел, как Юрий Иванович со своей насмешливой улыбкой говорит, что трудовую книжку я могу взять у Риммы. То, что у нас народ выпивал и нередко являлся на летучку в сильно ослабленном состоянии организма, было делом вполне ординарным. Но так пить, чтобы попадать в милицию... Интеллигентный человек должен был либо соблюдать меру, либо не попадаться.