Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89» - Вадим Ярмолинец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Чем могу? – начал было я очень официально, но он, отмахнувшись, сказал:
– Митя, бросьте, вы же взрослый мальчик, давайте лучше выпьем.
Подмышкой у него был сверток. В комнате он развернул газету и поставил на стол бутылку молдавского коньяка. Разливая первую порцию по стопкам, он начал:
– Вы должны с пониманием относится к сложностям жизни. Я извиняюсь, но какой я вам соперник? Я и к вам и к ней испытываю совершенно отеческие чувства.
– Это, кажется, называется инцест, нет? – заметил я.
Он засмеялся и поднял стопку.
– Вы не обманываете моих представлений о себе. За вас!
После первой рюмки я сходил на кухню и принес все, что нашел в холодильнике и в шкафу: две помидоры, соль и подсохший хлеб. Должен отметить, что коньяк отлично примирил меня с незваным гостем. К полубутылке я испытывал теплоту, блаженство – и совершенно товарищеские чувства к человеку, проявлявшему обо мне такую заботу.
Он внимательно рассматривал мои пластинки, слушал объяснения и посетовал на то, что я не интересуюсь традиционным джазом.
– В свинге было столько чувства, – сказал он. – Столько эротизма.
Произнося это слово, он поднял собранные в пядь пальцы и раскрыл их перед губами, как цветок, словно выпуская этот эротизм наружу. После этого он неожиданно стал напевать с сильным акцентом, но на вполне узнаваемом английском:
Before the feedlers had left
Before they ask us to pay the bill
And while we still have the chance
Let’s face the music and dance.
– Вы по-английски понимаете?
– Немного.
– Тогда вы не можете не оценить. Сколько двусмысленности, сколько игры, а?! И вот это то, что ушло. Лет так пятнадцать назад, Бог мой, как время-то летит, я грешным делом увлекся Битлами. Было-было. Знаете, такой был сочный примитив, столько в нем было глупой щенячьей радости, солнца. Но больше ничего! Ни-че-го! Может, пацанве ничего другого и не надо, конечно, но жизнь – она посложней, нет?
Он выразительно посмотрел на меня, чтобы удостовериться, что я правильно его понял.
– Так это увлечение и прошло, – продолжил он. – Даю гарантию, что еще пройдет лет двадцать и если от этих Битлов хоть десяток песен останется, то это будет большой удачей. Надеюсь, я вас не обидел?
– Нет, я тоже не большой поклонник Битлов. Хотя у них есть песенки, которые мне нравились: Something, Eleonor Rigby, Across the Universe.
– На один хороший диск наберется?
– Возможно. Из этой плеяды я больше люблю Роллингов.
– Это я совсем не знаю. А песенку, которую я тут напевал, я даже раз попытался перевести. Что-то там такое получалось:
Пока еще не ушли скрипачи,
Пока еще не предъявлен нам счет,
Пойдем, нас танец зовет,
Расплата позже придет.
Неплохо, да? Надо найти эту бумажку. Что-то у меня там не получалось, не хватило языка. Может быть вы помогли бы?
– Можно.
– Вы, кстати, знаете, что автор – наш человек. Изя Бейлин из Могилева. Родители увезли его еще до революции, осели в Нью-Йорке. И вот-те-нате – у мальчика прорезался талант. Он потом, правда, поменял фамилию. Ирвинг Берлин, не слышали?
Я покачал головой.
– Фамилию, может быть, не слышали, но его песни слышали наверняка. Он, говорят, написал полторы тысячи песен, представляете? Битлам, чтобы его догнать, надо будет еще по десять жизней прожить. А Гершвина слышали, нет? Тоже наш хлопчик. Жорик Гершович из Питера. И тоже неплохо устроился. Там у них дивно питательная среда для талантов.
– А Джона Маклафлина вы слушали?
– Как?
– Это такой гитарист. Джон Маклафлин.
– У вас есть?
– Сейчас поставлю. Такой, знаете, поток энергии и бешенная техника.
– Как у Колтрейна? Вот кого я не переношу, так это этого гения. Какая-то не то истерика, не то галлюцинация. И все через силу, мучительно так.
– Я тоже его не переношу. У Маклафлина другое. Там, если так можно выразиться, очень организованная галлюцинация.
– Ну, поставьте.
Я поставил четвертую дорожку с Inner Mounting Flame. Мы устроились на диване. Я наблюдал, как он отреагирует на музыку. Вы никогда не замечали, насколько то, как слышит музыку находящийся рядом с вами человек, влияет на ваше собственное отношение к ней? Бывает, по его реакции вы можете понять, что музыка – барахло. Или что человек барахло. Маклафлина я вообще никому не ставил. Как правило, он народ просто пугал. Особенно девушек. Для них у меня был Лючо Далла. Он был чем-то вроде музыкальной таблетки, которая принималась перед отправкой в койку. Если у Жванецкого это было “стакан вина налил, на трамвае прокатил – твоя”, то у меня это было “Даллу включил – твоя”. Та же категория слушательниц хорошо реагировала на Джанни Беллу, Баттисти и Бальоне. Девушки попроще шли на Челентано, Кутуньо, Матиа Базар и Друппи. Любительницы Альбано и Рамины Пауэр, Пупо, Modern Talking, Secret Service и Thompson’s Tweens должны были носить музыку с собой. Во всяком случае если рассчитывали устроить с ее (и моей) помощью личную жизнь.
Кащей прикрыл глаза и, пока композиция не кончилась, у него на лице ничего не шевельнулось. Можно было подумать, что он дремлет. Но я видел, как он иногда постукивает пальцем по остававшейся у него руках стопке.
Когда дорожка кончилась, я поднял тонарм. Кащей открыл глаза.
– Это интересно. Но знаете, я же на все смотрю, как радиоинженер. Меня еще и звук интересует.
– И что звук?
– Вы должны перейти на лампы. На ламповый усилитель. Хотя, я думаю с этой музыкой вы не ощутите большой разницы.
– Почему?
Он замялся.
– Понимаете, этот ваш Маклафлин играет с такой скоростью, что там не остается места для развития звуковой волны. Это – стрельба из пулемета. Звук должен течь, плыть по воздуху, вибрировать. Как голос у одессита: “Ви-зна-а-ети-и-и...” Только так можно прочувствовать душу инструмента. Точнее, исполнителя. Слышали выражение – струны души? Вот это оно самое. Вы можете понять душу, только вникнув в мельчайшие детали ее переживаний. А детали возникают только на продолжительных отрезках времени. Возьмите поезд. Чем медленней он едет, тем больше деталей вы видите в пейзаже. При быстрой езде все сливается. Но музыка интересная. А у него есть, что-то э.... не такое агрессивное?
Я поставил другую дорожку, но Кащей, не дослушав ее, сказал:
– Знаете что, возьмите пару своих любимых пластинок и пойдем ко мне. Послушаем на моей аппаратуре. Только бутылку не забудьте.
Взяв остаток коньяка, мы отправились к Кащею. На Соборной я спросил Кащея, нравится ли ему здесь? Он посмотрел на меня с удивлением, потом огляделся по сторонам.
– Что вы имеете в виду?
– Да, ничего особенного. Я просто недавно обнаружил, что куда ни иду, иду через это место.
– Какая-то магия в нем есть, да? Здесь раньше собор стоял, вы знаете?
– Мне говорили.
Подвал встретил нас темнотой и запахом сырости.
– Сейчас пока аппаратура прогреется, я рюмки достану. Устраивайтесь.
Включив аппаратуру, засветившуюся оранжевыми огоньками старомодных ламп, он открыл форточки во всех трех окнах и ушел в другую комнату. Вернулся он оттуда с хлебом и банкой сайры.
– Ну-с, продолжим банкет.
Он вывалил серебристо-коричневое содержимое банки в тарелку и, разделив своими паучьими пальцами хлеб пополам, сказал:
– Макайте прямо в масло, сытней будет. Говорят, в приличном обществе коньяк заедают лимончиком. Или шоколадом. Одно из двух. А может, и тем и другим.
– А у нас ни того ни другого.
– Не страшно, мы – привычные.
Выпив рюмку, он пошел ставить пластинку.
– Какую хотите?
– Ставьте Deep Purple – In Rock. Четвертую дорожку.
Это был диск, который я давно перестал слушать, но в котором одна песня была записана просто замечательно – Child in Time. Особенно начало, где Пэйс и Лорд играли тему – там, та-ра-ри-ра, та-там! Там-там-там! В школе, когда я услышал ее впервые, мне казалось, что красивей этой мелодии нет. Сейчас мне больше нравился текст: “Слепой стреляет в мир, пригибайся не пригибайся – все равно попадет, не прямо, так рикошетом”. Но в целом я к этой песне сильно остыл. Она вся была слеплена из блэкморовских клише, как детский конструктор из кубиков, только ради того, чтобы она вышла подлинней и помногозначительней. Это было чистой воды данью времени: Stairway to Heaven, Grand Hotel, The Gates of Delirium, Papa was a Rolling Stone. Переплюнул всех Jethro Tull co своим Thick as a Brick – один диск – одна песня. Они все претендовали на причастность к “большой” музыке с оркестрами и сложными композициями, но, к счастью, надолго их не хватило.
Короче, когда я услышал Child in Time на аппаратуре Кащея, у меня просто встали дыбом волосы, и кожа, как сказала бы моя мама, пошла гусем. Клянусь! Орган звучал так сочно, что звук, казалось, просто течет по воздуху, а тарелки звенели так, словно установка Пэйса стояла прямо передо мной. Дзынь-нь-нь-нь....
Минуте на третьей все смешалось в хаосе, и Кащей сделал чуть-чуть потише, но когда пошла вторая часть с той же темой, которую Лорд вел на своем “Хаммонде”, Кащей вернул прежний уровень громкости и снова сделал потише, когда Гиллан начал охать и стонать в бурном финале.
– Ну, как? – спросил он, когда песня затихла.