Эпоха харафишей - Нагиб Махфуз

— Возможно, судьба ослепила его до истинной его ценности. Так давайте преподадим ему урок.

Вечером на час-два он сидел один на площади, слушая песнопения, а затем поспешил домой, посидеть рядом с Агамийей. Он без труда мог заметить, что ей становится всё хуже. Неужели ему придётся остаться одному в свои последние годы? Она перепробовала уже все лекарства и рецепты, какие были, но состояние её всё ухудшалось.

Однажды в полдень он возвращался домой, когда нога его налетела на детский волчок, с которым играл один мальчик. Ребёнок в гневе громко закричал:

— Эй старик! Ты что — слепой что ли?!

Он обернулся в его сторону и увидел мальчика высотой с козу, который глядел на него с вызывающей прямотой и дерзостью. Ему хотелось бы раздробить его ногами, однако подавил свой гнев и прошёл мимо. Это поколение не знало, кто он такой, жило благодаря ему, при этом не ведая ничего о нём. Вот так, спонтанно, оно откровенно выражало то, что утаивали взрослые. Не лучше ли нам тогда умереть один единственный раз?

На рассвете следующего дня он проснулся от движения Агамийи, зажёг светильник и обнаружил, что она сидит на постели и вся светится какой-то неожиданной живостью, от чего надежда в нём воспряла.

— Ты выздоровела, Агамийя?

Однако она не ответила ему, вместо этого уставившись в стену и прошептав:

— Отец…

Сердце его наполнилось унынием. Он с надеждой позвал:

— Агамийя!..

Он увидел, как она уходит в неизвестность, постепенно исчезая, и закричал:

— Не оставляй меня одного!..

Он прижал её к груди.

Спутница его жизни угасала. Его внезапно прорвало, и он заплакал, хотя ни единой слезинки не выкатилось из глаз.

Жёны его сыновей поочерёдно заботились о нём. Дом не пустовал: в нём было достаточно и людей, и голосов, только он шептал сам себе:

— До чего ужасно моё одиночество…

Он не скорбел по Агамийе, когда она скончалась, — так, как ожидал и он сам. Он чувствовал, что находится всего в нескольких шагах от неё. В его возрасте было уже бессмысленно грустить. Нет, он боялся не смерти, а слабости. Он достиг преклонных лет, и не далёк тот день, когда всё, что останется от него как главы клана, будут его имя, да память.

Бакри Самаха, которому уже перевалило за пятьдесят, как-то сказал ему:

— Вы вполне имеете право уйти на заслуженный отдых…

Остальные единогласно заявили:

— И обнаружите, что все мы к вашим услугам.

Однако он вызывающе спросил:

— Чего вы хотите?

Никто не сказал ни слова, и он добавил:

— Если бы я не был уверен в своей силе, то ушёл бы в отставку.

Самаха предложил:

— Позволь Сулейману нести на себе это бремя.

Однако Сулейман быстро ответил:

— Мой отец по-прежнему самый сильный!

Шамс Ад-Дин кинул на него признательный взгляд и спросил:

— Что вам известно о проклятии возраста?

Самаха ответил:

— Он может стать радостью и благом, если встретить покой с распростёртыми объятиями.

— Да, особенно когда другие жаждут занять твоё место. До чего же ненавистна эта изнанка жизни!

Наступило молчание, пока он, наконец, не прервал его раздражённым тоном:

— Спасибо вам. Можете идти…

Он сидел, прислушиваясь к пению при свете полной луны, превратившей силой своего волшебства булыжники мостовой в серебро.

Ближе к полуночи он покинул то место, где сидел. Проходя мимо магазина Саида Аль-Факи, шейха переулка, заметил того, и тот подошёл и спросил:

— Разве вы ещё не знаете, мастер?

Когда он попросил объяснить, о чём идёт речь, шейх Аль-Факи сказал:

— Ваши люди устроили засаду в ожидании чествования нового главаря клана Атуф.

Он вздрогнул от ярости и закричал:

— Это ложь!

— Это правда. И они победят их, если Бог даст.

— Где?

— У ворот Аль-Мутавалли. Они хотят поставить на место их нового главаря.

Шамс Ад-Дин вызывающе спросил:

— И это всё — за моей спиной?

И ударил по земле своей изношенной палкой, отправившись во мрак. Саид Аль-Факи наблюдал за ним, пока тот не скрылся из виду, и язвительно пробормотал:

— Выживший из ума старик, который мочится сам на себя!

Битва началась за несколько минут до того, как он появился. Несколько человек из его клана закричали:

— Шамс Ад-Дин Ан-Наджи!..

Процессия бурлила от ударов дубинок… Сулейман творил чудеса. Главарь клана Атуф наносил удары с точностью, поражавшие людей Шамс Ад-Дина. Он сам пылко бросился в самую гущу боя. Он ловко и проворно подскочил прямо перед своим сыном Сулейманом и столкнулся лицом к лицу с новым главарём клана Атуф. Увернувшись от одного сильного удара, он с осторожностью и ловкостью противостоял целой серии быстрых ударов, наполнившись какой-то странной мощью, пришедшей неведомо откуда, и сражался лучше, чем когда-либо прежде. При этом выглядел он увлечённым, переполненным энергией и внушал отчаяние врагам. Воодушевление его людей удвоилось, как и возрос грохот дубинок. Его пьянила битва, в которой он совершал чудеса. Удары сыпались на него градом, но они не могли ни остановить его, ни вывести из строя. Своему противнику он нанёс такой удар, что тот покинул поле боя. Изнеможение распространилось среди людей клана Атуф, и они начали отступать назад.

Не более часа прошло, а торжественное шествие превратилось в похоронное. Газовые лампы были разбиты вдребезги, цветы растоптаны, флейты и бубны поломаны, а мужчины обращены в бегство.

Шамс Ад-Дин остановился, еле переводя дух; лоб его окрасился кровью. Его люди окружили его. Подошёл Сулейман и поцеловал его руку, однако он сказал:

— Ты должен