Мертвый язык - Павел Крусанов

– Ну иди же, – подбодрил Настю Тарарам. – Хочешь жить – сумей родиться.

Словно разбуженная этим напутствием, Настя вздрогнула и сделала осторожный шаг. Егору снизу показалось, что воздух вокруг нее, стол под ней да и все окружающее пространство колыхнулись, будто были киселем с подвешенными в нем сгустками разной плотности. Настя сделала еще один шаг, и мир в глазах Егора опять качнулся, как при небольшом светопреставлении. После третьего шага Настя оказалась на противоположном краю стола и ухватилась за стремянку. Егор не представлял, как сам выглядел после прыжка сквозь воспаленное пространство, но при виде одолевшей грань миров Насти страх ударил в его сердце. Какое-то невозвратное отсутствие читалось в ее взгляде, какое-то далекое, нездешнее парение… Катенька рванулась по стремянке вверх и, бормоча слова, какие говорят тяжело больным людям или неразумным детям, помогла подруге перебраться на лестницу. Тарарам поддерживал Настю со стула, а Егор уже принимал ее, неуверенно перебиравшую перекладины ногами и руками, снизу.

Спустившись со стремянки, Настя сонно, едва разводя веки, посмотрела на Егора и стала тихо оседать на пол. Егор, меча по сторонам испуганный взгляд, подхватил ее и крикнул:

– Рома! Стул!

Тарарам подставил стул, но Настя, полностью обмякнув, не удерживалась на нем, клонилась и норовила соскользнуть. Катенька подставила второй стул, а Тарарам выхватил из зрительского ряда еще пару. Составив стулья вместе один к другому, осторожно уложили на них Настю. Тело ее казалось совершенно расслабленным, как тело впавшего в мертвецкий сон пьяницы. Да нет, не казалось, таким бесчувственным, мертвецким на стульях тело и лежало.

– Со мной так же было? – с тревогой спросил Егор.

– С тобой было по-другому, – признался Тарарам. – Так ты другого и хотел.

– Но она ничего не хочет. – Егор недоуменно посмотрел на скрипку. – Что с ней?

Катенька между тем, склонившись над Настей, слушала ее дыхание, щупала пульс, трогала лоб и в конце концов констатировала:

– Да она просто спит.

Тарарам бросил взгляд на Настино лицо, к которому уже возвращался здоровый цвет, и подтвердил:

– Точно – спит и видит сон.

Егор тоже посмотрел на Настино лицо – глазные яблоки под ее веками вращались, следя за действием, которое послал ей на потаенный экранчик неутомимый мастер сновидений. Какое-то время дыхание спящей было ровным, однако под взглядом Егора оно постепенно стало учащаться, сбиваться с ритма, спотыкаться… Нет, чувств Настя вовсе не лишилась – лицо ее смущало внутреннее, из грез идущее волнение, лицо оживало, но жизнь его была пугающей. Гримаса ужаса сменялась на нем гримасой страдания, губы то дрожали в беззвучных рыданиях, то округлялись в неслышном крике, на лбу выступили капли пота, желваки вздувались на скулах, челюсти сжимались до зубовного скрипа, а влажные шары под трепещущими веками вертелись бешено и страшно. Смотреть на это было невыносимо, но Егор, Катенька и Тарарам, оцепенев, смотрели, зачарованные рвущим Настю в клочья изнутри кошмаром.

Так длилось вечность. Наконец, на самом пике пытки Настя, судорожно вздрогнув всем своим существом, слабо всхлипнула, что в недрах сна равнялось, видимо, нечеловеческому воплю, и открыла круглые, опаленные невыразимой жутью глаза. Кажется, они даже дымились.

– Ну что ты… – Егор брякнулся на колени и погладил Настю по волосам. – Что ты… Маленькая моя. Все хорошо. Я здесь, с тобой. Все хорошо. Мы все здесь. Мы с тобой. Бояться нечего. Я рядом. Все в порядке.

Некоторое время Настя чужим, неузнающим взглядом смотрела на Егора, потом несколько раз сморгнула, и по щеке ее покатилась слеза. Слова, которые продолжал бормотать Егор, прежде были ему незнакомы – должно быть, раньше они таились в глубоких хранилищах, как стратегический запас, который скрыт до поры и появляется лишь в нужную минуту, в беде, чтобы поддержать и спасти.

Схватив Егора за руку, Настя рывком приподнялась, села на стуле и, не сводя с Егора глаз, робко улыбнулась.

– Боже мой! – тихо, но с сильным чувством сказала она. – Боже мой! Это же чужой сон! Чужой! Он послан мне по ошибке! Понимаешь? Это не мой сон! Он мне по чину не положен! Я не должна была его видеть! Господи! Такой кошмар не купишь ни за какие деньги, он дается только за заслуги! А их у меня нет! Понимаешь? Боже мой… Боже мой… Господи, что ж это за бардак в твоем хозяйстве!

Егор с Настей еще успели крепко обняться, и она всхлипнула на его плече, прежде чем Роме пришлось без лишних сантиментов, как и подобает санитару, пустить в действие буковую рукоятку своего ножа.

Глава 8. Пятница, вечер

На этот раз все обошлось как-то легче, быстрее и безболезненнее, чем в случае с чудесным распевом Егора. Насте даже не успели вызвать “неотложку”, так как уже через пару минут после настигшего ее приступа судороги стихли, она открыла опустевшие глаза и слабо, одними губами с не обсохшей в уголках пеной, улыбнулась хлопочущей над ней Катеньке. Тарарам не удивился. Как известно, русские женщины двужильные. Они выносливее мужчин, ангельски терпеливы и даже, как выяснили любящие определенность немцы, горят дольше.

Катенька отвезла нетвердо стоящую на ногах Настю домой; Рома с Егором тоже отправились по норам осмысливать случившееся.

Потолок требовал побелки – с годами цвет его стал сероватый, местами штукатурку испещрили трещинки, лепной бордюр отдавал желтизной, в углу качались на легком сквозняке мохнатые от пыли паутинные пряди, а возле окна виднелось пятно от давней протечки в форме небывало крупной цветной капусты. Обоям на стенах тоже было лет пятнадцать-двадцать, соответственно чему они и выглядели. Дневной свет без умысла, просто одним своим присутствием подчеркивал изъяны интерьера – для борьбы с его (дневного света) бесцеремонностью на карнизе висели плотные занавески, но сейчас они были раздернуты. Тарарам лежал на тахте лицом вверх, закинув руки за голову. Его ничуть не волновал вид запущенного жилища – к понятию “дом” он относился спокойно, без истерик и требования к логову имел весьма скромные, – пожалуй, запустения он не видел вовсе. Не видел и размышлял о материях совсем иного рода.

“Ангельское терпение… – предавался раздумью Рома. – Надо признать, что про терпение ангелов нам ничего не известно”. В былом Тарарам припадал к истокам – от Оригена и Ареопагита до Брянчанинова и Карсавина. “Напротив, – размышлял он, – нам известно про ангельское нетерпение. То самое, следствием которого явились ревность и мятеж. Ревность, мятеж и низвержение восставших в дольний мир”. Далее Рома подумал, что так тому, пожалуй, быть и следует, поскольку ангелы по сути – существа служебные, и им, безукоризненным вассалам, не пристало заноситься и по собственной воле обнаруживать качества, присущие Владыке. Зато Господь – Тот да, Тот образец безграничной выдержки. Это осознаешь не сразу, но, однажды осознав, тут же понимаешь, что иным и не может быть Отец достоинств. Создатель – Бог терпения. Об этом хорошо писал дьякон Кураев. Всетерпение – такое же существенное качество Бога, как всеведение, вездесущность, всемогущество и всеблагость. И это один из самых важных уроков Библии. Взять, например, хотя бы акт творения. То, что Господь измышлял мир целых шесть дней, свидетельствует первым делом о том, что Он способен мириться с недоделками и умеет принимать несовершенство. Ведь в первый день земля вышла “безвидна и пуста”, и даже твердь еще не поднялась, чтоб отделить воду от воды, однако Бог не счел такую землю браком, творческой неудачей и не распылил ее в ничто от огорчения. Он был удовлетворен тем, что вышло, как первым шагом на пути к мерцающему в грезах блеску. И так Он благословлял каждый день Своего, ущербного покуда, создания, еще несовершенного, промежуточного, не заселенного признательными тварями. По существу, мир и сейчас далек от совершенства, по крайней мере – мир людей, но ничего, Он попускает…

И вот еще – грехопадение. После грехопадения первых людей Господь не стер их вовсе с лица Своего творения. Он отстранился, и даже раскаялся, и “воскорбел в сердце Своем”, что создал человеков на земле, но Он не оставил их, дал Ною и сынам его возможность выгрести. Это ли не пример Божественного терпения? И не потому ли Златоуст сравнивал Творца с хлеборобом? Что решит дитя асфальта, вскормленное “быстрой едой” и ни разу не нюхавшее флоксы на бабушкиных шести сотках, когда увидит человека, бросающего семена гречихи в землю? Оно решит, что дядя съехал с петель – вместо того чтобы сварить из готовых зерен вкусную и полезную кашу, он сыплет их в пашню и просит у неба дождя, чтобы зерна скорее сгнили. Такой логике его учат на экономическом и юридическом факультетах. Но труд хлебороба учит терпению. Когда земледелец посеял семена, ему остается лишь ждать урожая. Потому и Христос не велел апостолам до времени приступать к жатве. Терпение, друзья, имейте терпение. Дети, юные мичуринцы, получив семена, посадят их в грядку и после каждый час будут приходить и смотреть, не проклюнулись ли ростки. В конце концов они разроют землю, желая убедиться, что семена пошли в рост, и добьются того, что те вообще не взойдут. Потому что дети не знают, как следует обходиться с живым. Они не умеют ждать, у них для этого нет времени и выдержки. Другое дело Господь: у Него много времени, и то, что Он сотворил жизнь на земле, – свидетельство Его безмерной сдержанности.