Ханидо и Халерха - Курилов Семен

— Снимай шапку. Может, разуться надо… От людей тепло, костер сильней распалим.

— Малаак! — вдруг на весь тордох крикнула вскакивая Пайпэткэ. Черные маленькие глаза ее горели таким красивым огнем, что люди замерли с открытыми ртами, будто среди зимы увидев яркое солнце. — Приехал… Мельгайвач мой приехал! — она перешагнула через чьи-то колени, но тут на нее сзади бросилась Тачана. Руки шаманки крепко опоясали Пайпэткэ, которая сразу же рванулась вперед, волоча за собой маленькую старуху.

— Уйди! Сатана! Все вы уйдите! Чего вы пришли? — Она изо всех сил разнимала костлявые руки, но люди с разных сторон уже схватили ее, согнули и усадили на землю.

Красное от мороза лицо Мельгайвача сделалось белым, как иней, сплошь покрывавший кухлянку и шапку. Руки его сами собой стряхивали изморозь с шаровар, но ничего не понимающие глаза остановились — будто оледенели.

Мельгайвач не видел Пайпэткэ сумасшедшей и сейчас не знал, что думать: или это и есть приступ бешенства — иначе зачем же ее так хватать и удерживать, или к ней возвратился рассудок, да люди не могут понять.

А по щекам Пайпэткэ катились слезы. Нет, лицо ее сияло по-прежнему, глаза так же горели радостью, но слезы падали — наверное, от бессилия, от нестерпимой обиды на победивших ее людей.

— Ну что же ты стоишь, Мельгайвач! Ну растолкай их, прогони от меня! Иди сюда. Я ждала тебя, все время ждала. Иди, понюхай мне щеку… Что они держат меня!.. Иди… Не понимает… — У Пайпэткэ сильней покатились слезы, и, уже плача, она продолжала: — Подойди хоть поближе, посиди рядом. В глаза погляди и щеку понюхай, а я уйду, я засну, я не буду мешать…

Слушая сумасшедшую, которая, кажется, помешалась на нем и потому признает только его одного, Мельгайвач постепенно пришел в себя. Он отряхнул плечи, скинул шапку и шагнул к очагу, чтобы сесть рядом с Токио и Сайрэ. В этот момент Пайпэткэ встрепенулась и вырвалась из рук державших ее людей.

Она обхватила чукчу — и оба они сели на пол.

— …Приехал, мой милый, мой хороший, мой умный! — шептала Пайпэткэ, глядя прямо в глаза Мельгайвачу. Она принялась нюхать его нос и лоб. — Мой плаксивый, мой робкий, мой невинный — приехал… Вот твой нос, вот твой лоб — как я по ним соскучилась! — Она стала водить пальцем по его лицу. — А это твои глаза, щеки, уши… Почему ты такой невеселый? Ну погладь меня, не смотри в сторону — в глаза посмотри, а я посижу и уйду. Я сразу засну, я плохо сплю…

Мельгайвач наверняка оттолкнул бы от себя сумасшедшую и, может быть, ушел из тордоха, если бы не видел вокруг себя людей, потрясенных случившимся. У шамана Сайрэ как-то провисла нижняя челюсть, а его зрячий глаз стал часто-часто моргать; Токио весь сиял от восхищения — как ребенок, которому подарили бубен с блестящими колокольчиками; быстрые и зоркие глаза Пурамы перескакивали с одного лица на другое — он словно растерялся перед стаей диковинных птиц, не зная, в какую из них стрелять; уродливая длиннолицая шаманка Тачана кланялась, как лошадь, и быстро ворочала языком, точно стремясь раскусить хрящик, — она бубнила ей одной понятные заклинания; две старухи, сидящие рядом, крестили животы — они боялись поднимать руки выше, чтобы не заслонить хоть на миг происходящего.

— Иди, Пайпэткэ, иди, — ласково сказал Мельгайвач. — Помогите ей, люди, лечь — она отдохнет. Ты ведь спать хочешь? В тордохе тепло, я буду здесь; ты ляг и засни.

Пайпэткэ послушно разомкнула руки и, вдруг обхватив ими свою голову, медленно начала пробираться меж людей.

Ее положили на три мягкие шкуры и укрыли, как положено по обычаю, совсем вылинявшим одеялом — одеялом старой покойной жены шамана Сайрэ.

В тордохе повисла мертвая тишина. Был слышен лишь лай собак, нападавших на чукотских оленей, да стук по жердям ровдуги, которую начал трепать поднявшийся ветер.

— Что будем делать дальше, хайче? — резко повернувшись к Сайрэ, спросил Мельгайвач.

— Не знаю, — робко ответил старик. — Пусть скажет Митрэй.

— Думаю, ничего делать больше не надо, — Токио потянулся к бутылке с водкой, но почему-то раздумал и спрятал руку. — Мельгайвач все уже сделал. Не знаю, зачем он меня тащил за собой. Уверен, завтра Пайпэткэ станет еще лучше. Я камланить не буду.

Сайрэ заерзал. Зрячий глаз его перестал моргать, а кривой совсем сощурился; выпученным глазом старик, однако, прицелился не в чукчу, а в Токио.

— Догор, Митрэй, — вкрадчиво сказал он. — Ты что-то непонятное всем нам говоришь. И я и люди из многих тундр слышали другие слова… Помнишь — на большом камлании все шаманы вроде бы признали, что Мельгайвач зла юкагирам не делал. Потому как не владел духами. Да он и сам приезжал ко мне и обещал полстада оленей за вдохновение. Разве я вру, Мельгайвач? Вру? Скажи людям…

— Да, приезжал, говорил, обещал, — пробурчал Мельгайвач, не зная, куда спрятать глаза, но уже понимая, что сделал ошибку.

— Люди, вы слышали? — повертел головой Сайрэ. — Так не хочешь ли ты, Митрэй, сказать, что Мельгайвач потом завладел бродячим духом, напустил его на мою жену и испортил ее? Могло, могло это быть. И я думал об этом. Но видно, стар стал — не разглядел.

— Не было так! — почти крикнул чукча.

Тишина в тордохе стала еще глубже. Люди не шевелились. Шаман Сайрэ как будто одерживал верх, и могло показаться, что он сейчас скажет еще что-то более грозное. Однако старик как-то сразу погас, и даже плечи его опустились. Получалось так, что они подозревают друг друга в кровавой мести.

— Ну тогда, значит, говорить нужно спокойно, — тихо сказал Сайрэ. — Мы вместе вылечили ее. А ты, Мельгайвач, не шаман и никогда им не будешь. Сам знаешь это.

— Ты зачем меня вызвал, Сайрэ? — спросил так же тихо, но злобно чукча. — Чтобы перед людьми срамить?

— Нет! Как же ты можешь об этом думать? Юкагиры тебя никогда не забудут за этот приезд. Ты столько потратил дней, сильно мерз и даже к Токио ездил. Ты хорошо помог мне. Спасибо, что откликнулся на мой призыв.

— Юкагиров Мельгайвач тоже надолго запомнит, — сказал Пурама, понявший, что склока вот-вот затихнет. Чудо поразило Пураму, но слава, которую так быстро и просто заграбастал Сайрэ, вызвала у него протест. Не знал он, однако, что старик шаман больше всего ждал именно этого разговора.

— Пурама рычит на меня, давно рычит. Я хоть с одним глазом, а все, все вижу… Он на меня злится за то, что перед гонками я камланил не ему, а Мельгайвачу. Это верно — камланил. И хотел, чтоб победил Мельгайвач. Куриль проиграл бы — не обеднел, а вот он последнее отдавал. Мельгайвач и так наказал себя — чуть не умер…

— Ну тогда, Сайрэ, ты должен сказать, как все между вами было. — Пурама поднялся, протиснулся между сидящими и сел прямо напротив шамана. — Вот мы и будем все знать, и кончатся всякие разговоры. Народ считает, что ты, хайче, поступил слишком жестоко.

— Вот я, вот он, — с готовностью ткнул нераскуренной трубкой себе в грудь, а потом в грудь Мельгайвачу Сайрэ. — Я не внушал! Я отговаривал даже.

Бог это слышал! — Сайрэ быстро перекрестился.

— Если б ты хотел отговорить, то не рассказал бы, как это все делается, — заметил чукча. — Зачем грех брал на душу?

— Э-э, ты просил. Ты долго просил! А ну-ка вспомни, какими словами просил… Ладно, я повторять не буду. Но ведь ты и сделал вовсе не так, как надо. Я сказал, что наши предки чуть надрезали живот, чтобы кровью руки и щеки помыть. А ты пырнул себя до кишок. Тебе подсунули шкуру, чтобы разрез заткнуть,

— Кака подсунул. Замешал шерстью кровь, — она и сгнила. Конечно, сгниет!

Шаман Сайрэ все сказал. Он вставил в рот трубку и потянулся за огоньком к очагу. Руки его дрожали, а глаза улыбались — зрячий улыбался чуть-чуть, а кривой вовсю, образовав на виске елочку складок.

Тишина выпорхнула из тордоха. Люди затараторили, зашушукались.

Взяв бутылку, Мельгайвач молча и не спеша налил в три костяные чашки горькой воды.

Но выпить за свою беспомощность ему не пришлось.

Слава Токио прочно держалась на двух ногах. Одной была тайна силы внушения, которую он унаследовал от отца, другой — невероятное легкомыслие и беспощадная, вроде бы детская, прямота, заставлявшая чесать затылок не одного мудреца.

Потянувшись за кружкой, он вздохнул и сказал:

— Говорили, говорили… Слов набросали целую кучу. А правда потерялась, как иголка в сугробе.

— Ты выпей, догор, выпей, — Сайрэ пододвинул гостю юколу. — И закуси. А когда выпьешь, то и правду будет легче искать.

Старик мог теперь говорить что угодно: каждый новый след в тундре будет и следом его ума, его силы и славы. Шаманить Токио не захотел; он тоже не станет брать в руки бубен. А любая другая правда, узнанная без камлания, — это сплетня, шутка, мирской разговор. Когда Пайпэткэ заговорила, в первый раз узнав человека, Сайрэ еле скрыл от людей потрясение. Но это длилось недолго — немного спустя он уже удивлялся силе, все-таки существующей в нем.