Война и мир в отдельно взятой школе - Булат Альфредович Ханов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не надо бить детей, — повторил старик. — Накличете себе беспокойную старость. Такую, как у меня. Зачем вам это? Присаживайтесь…
Гостеприимным жестом он указал на край плота, из которого, разрывая камышовые связки, вырос изящный золотой табурет.
— И вы, Анечка, тоже… бедная вы моя. Кстати, — он оживился, обращаясь к Шергину, — своих я ни разу не шлепнул. А оно вон как вышло… Ну да ладно, не привыкать.
— В каком смысле «не привыкать»? — спросил оторопевший Шергин.
— Практически в прямом, — в голосе старика появилась та глухая нотка, которую знали как предвестие большого разноса. — Меня убивают регулярно. По меньшей мере в розовых мечтах своих. Но иногда пробуют и по-настоящему. Разве не знаете? В этом нет ничего удивительного для людей моей профессии, особенно в России. Еще менее удивительно, что делают это самые близкие: ведь им даже тянуться не надо. И все равно — обидно.
— Подождите, — пробормотал Шергин, — а в этот раз…
Но старик не дал ему закончить.
— Часто себя спрашиваю и в этот раз спрошу: Платон Платонович, соколик, ну зачем тебе все это? — Он говорил улыбаясь, нараспев. — Шел бы на покой. Но покоя не будет. Потому что пугать людей — слишком дорого. Задобрить — невозможно. Человек неисправим, потому что ненасытен. Как старики говорили, червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае…
Он встал — будто взлетел, так, что колечки на поясе звякнули, уверенными движениями начал массировать колени. Шергин заметил, что прежней детской слабости, понурости в его фигуре уже нет, голос наливался силой.
— И кстати, Павел Николаевич, — сказал он, не отрываясь от своего занятия, — в свете последних событий ваше участие в проекте под вопросом. Сам проект останется, а вы — вряд ли. Надеюсь, не надо объяснять — почему?
— Вешать будут? — сипло промолвил Шергин.
— Я вас умоляю. — Платон рассмеялся. — Вешать было целесообразно лет сто назад или хотя бы в девяностые: тогда, чтобы напугать людей, нужны были радикальные средства. А сейчас достаточно отнять любимые игрушки или даже пригрозить, что отнимут, — и будут мучиться, как на дыбе. И все подпишут. Если не сбегут, конечно. Вы это и без меня прекрасно знаете. Так что давайте хотя бы здесь не будем об этом.
— А где это «здесь»? — внезапно подала голос Анна.
— Прекрасный вопрос, Анечка, все ждал, когда он прозвучит. Сами-то как думаете?
— Портал в нижний мир. В царство мертвых.
— Можно и так сказать. Только к мертвым — вход немного в другом месте, потом узнаете. Здесь вообще много чего интересного. А то, что вы сейчас видите, проще назвать изнанкой. Ничего настоящего — ни леса, ни реки, ни неба… И вместе с тем это самое что ни на есть настоящее, это образы вещей, о которых догадывался мой древнегреческий тезка… Изнанка не так красива, как вещь, но она правдива, она показывает, как что сделано. А самая главная особенность здешних мест — они рассказывают о людях важные вещи. Очень, я бы сказал, интимные. Главное, знать, где спросить. Вот здесь притормозите, Анечка.
Анна опустила весло, плот замер, и старик показал рукой в сторону ложбины, устланной серым туманом.
— Смотрите туда, — сказал он Шергину. — Не отвлекаться. Не оборачиваться.
Шергин подчинился и стоял неподвижно несколько минут. Он увидел: в серой кисее проступают очертания фигуры, они становятся все яснее, наконец на берег вышел человек — немецкий солдат, фашист — засученные рукава, каска, шмайссер… Немец шел по берегу, потом по воде. Шергин узнал его и едва не закричал.
Первый и единственный раз в жизни он видел этого немца лет в пять-шесть: ему снился бой, такой, как в недавнем кино, в пучеглазом телевизоре «Радуга»… Ему снился бой, враги убили всех наших, бой стих, по изрытой рыжей земле стелился дым, враги уходили, но этот немец вдруг заметил его, Шергина Пашу, и пошел к нему — вот так, как шел сейчас, — приблизился настолько, что он увидел огромную пуговицу, а на ней страшную птицу со свастикой в когтях. Немец снял автомат, приставил к его, Пашкиному, горлу… Пашка заорал и проснулся.
С тех пор немец не возвращался, но Шергин помнил его, помнил иногда яснее, чем многих живых. Не боялся немца, посмеивался, иногда рассказывал о нем друзьям, но — помнил.
— Ну как? Если здесь открываются кошмары вашего розового периода, то и все остальное не такая уж тайна. — Старик пристально глядел на Шергина, видимо, удовлетворенный его оторопью, потом обернулся в сторону солдата и крикнул:
— Свободен!
Немец тут же развернулся и исчез в туманной ложбине.
— Поехали. — Старик повернулся к Анне.
— А мне так — можно? — спросила она, опуская весло в неподвижную воду.
— Зачем? В твоем прошлом пока ничего особенного нет.
— Почему это нет?
— Потому что ты еще ребенок, и оставайся им подольше.
— Давайте я сама буду решать, кем мне оставаться…
Шергин оборвал их:
— Вы живой или нет?
Старик будто ждал этого вопроса — встрепенулся весь.
— А тебе самому как больше нравится? Nabelküsser ist tod, oder nicht?[28] Отвечай!
— Мне нужен факт, а не…
— Факт! — восторженно закричал старик. — Факт — это то, во что ты веришь! А тебе верить уже нечем: верилка сломалась. Давно, еще в комсомольской юности. Когда предлагал всем классом написать письмо Рейгану, чтобы убрал ракеты из Германии, и потом сам отнес его на помойку… Один ветер подул — ты в оппозицию записался, другой — в патриоты. Ты, Павлик, ни во что не веришь, кроме ситуации. А она — девушка кокетливая. И за кого тебе теперь быть, ты не знаешь, потому что не веришь ни в людей, ни в Бога, ни в страну… Во-он… — Платон лукаво прищурился. — Вижу, как в черепке твоем циферки забегали, будто тараканы на пожаре. Павлик ты и есть… павлик.
— Замолчи, — прошипел Шергин, — замолчи, гадина. Ты сам такой, я знаю…
— Там, — Платон показал пальцем вверх, — ты решился бы мне так сказать? В лицо?
И, не дожидаясь ответа, старик начал тихонечко смеяться — мелкими плевками смех летел в лицо Шергина.
Платон, задыхаясь, силился еще что-то сказать, но не смог: беззвучно описав дугу, на его голову обрушилось дюралевое весло. Сложившись, как брошенная марионетка, старик скатился в воду, не оставив ни волны, ни кругов.
— Не переношу, когда над тобой издеваются, — гордо сказала Аня. И прежде чем Шергин успел раскрыть рот, продолжила: —
