Наш Современник, 2005 № 10 - Журнал «Наш современник»

— Здравствуйте, Михаил Александрович!

— Здравствуй, мой молодой друг из Читы. Коньячок нравится?

Я краснею, лепечу: да. Он разворачивается, подходит к буфетной стойке. В очереди стоят сразу четыре живых классика, герои, лауреаты и депутаты — Расул Гамзатов, Давид Кугультинов, Алим Кешоков, Василь Быков. (Как они оказались в этом буфете?)

— Друзья, будьте любезны вне очереди угостить молодого друга из Сибири.

Расул Гамзатович что-то бурчит, Давид Никитич смеется, Василь Владимирович невозмутимо молчит, Алим Пшемаханович по-кавказски восклицает:

— Ай, молодец Дудин!

Моя Сибирь для многих москвичей в воображении и личной памяти существует, образно говоря, как благословенное Беловодье для вольных и счастливых с этой волей людей.

«…И всё-таки, читая твою книгу, полную мороза, полыни, степи, конского топота, диких и великих названий озёр и хребтов, — я позавидовал тебе. Успеть бы ещё хоть немного пожить такой жизнью!», -

писал Куняев, сам прошедший Тянь-Шань, и Тунгуску, и русский Север.

«Охота куда-нибудь туда, где можно быть одному, и чтоб ни газет, ни слухов, ни сплетен… Собираюсь поездить и поплавать по Байкалу… Чикой по-прежнему в планах остаётся, съездить с тобой очень надо».

«То, что было и как было в Сибири — ещё не искусство, даже пересказанное верно и образно. Необходимо на сибирском материале, осознавая, осмысливая художественно, создавать произведение — обобщённый образ жизни, несущий людям своё, ваше открытие жизни, открытие того, что люди, может, и чувствовали, а выразить не могли».

«Красота всё смирить может „слабым манием руки“ — и страх перед жизнью, и сумятицу чувств, и, как ты пишешь, „Голгофу души“».

«Назначьте себе — быть певцом Сибири, — это ох какая сверхзадача. Пока никого нет в Сибири — все эти поэты не любят её, хотя рядятся в её одежды. На этом пути — в Большую Поэзию».

«А уж невест читинских смотреть, видимо, никогда не соберусь — эка даль несусветная. Вот где помянешь ужас российских расстояний — родные души рассеяны так, что письмом не всегда дозовёшься».

Кстати, вот и повод обратиться к нему. Дорогой Валентин Яковлевич, читая отрывки из твоего «Подорожника», измучила мысль — адекватно ли мы изображаем в мемуарах, эссе и записках близких нам людей, а? Я не про аберрации зрения, слуха и восприятия. Я о навязываемой человеку роли, запрограммированном поведении в том или ином сообществе. Проявляя деликатность, не буду приводить примеры о других, проще о себе. Вот отзывы, доходившие до меня обо мне за сорок последних лет: лопух деревенский, лезет в драку, а не знает, кого бить. Скрытный хитрец. Хохмач и зубоскал. Наивный романтик. Молчун с замашками звонаря. Завзятый заговорщик. Тугодум. Быстро соображает. Сталинист и дремучий патриот. Диссидент и вольнодумец. Ребёнок в тайге. Бессребреник. Рвач — подойдет к первой сосне, и сразу же претензии: почему на ней нет соболя? А-а, писатель, ему добыча не нужна, сядет на пенёк да балдеет…

Любое из приведённых суждений — и правда, и чудовищная ложь. Эти постоянное движение и текучесть, переливы настроений, пламя и лёд, сотни состояний духа присутствуют не только в загадочной русской душе, но и в облике. На фотографии истинный русак может выглядеть как прибалт или немец, поляк или англичанин, палестинский еврей или белый американец. Но настоящий китаец непохож на настоящего грузина, итальянец на чукчу, француз на финна, индеец на алеута. Какой же фотографической и духовной зоркостью должен обладать мемуарист? Не здесь ли ошибки наши, приводящие к празднословию и блудословию, а? Сейчас в России наиболее точное и взвешенное слово осталось только в тюрьме, где за «базар» отвечают кровью…

Письма, автографы, книги, имена… Я не взялся бы писать эти заметки о письмах, ставших «посланиями в Сибирь», если бы они затерялись, эти документальные свидетели преодоления гиперболического пространства России. Пока ходит почта, мы не брошены, не затеряны, мы не «одиноки на земле» (Распутин).

Кто долго жил в Сибири, друг мой строгий,Чей след терялся на десяток лет,До слёз взволнован, потрясён, растроган,Когда письмо иль дружеский приветЕго отыщут в Нерчинских Заводах(Пылил-пылил почтовый грузовик).Как много дум, высоких, благородных,К нему приходят в этот редкий миг!Отечество. Народ. Служенье долгу.Потребность правды. Жажда красоты.И он уйдёт в себя и долго-долгоГлядит в окно на мёрзлые хребты…

Эти стихи, посвященные Станиславу Куняеву — мой низкий поклон всем сотаинникам мысли и духа, поклон от русского мира, пульсирующего на «окраинах дальних и диких». И нет, не властная вертикаль государственности, а наши письма, наше дружество и поддержка, желание не потеряться в рассеянье как единый исторический народ и есть та великая скрепа, которой нам до смертного креста соединять Отечество, сращивать, как сруб в колодце, глубину почвы и высоту неба — весь наш род, родство и Родину.

Письма по-русски — это не столько информационный посыл, сколько духовное вопрошение и наставничество, поучение и пророчество, бездна «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», мимолётные излияния пера (японцы зовут это «дзуйхицу» — то есть «вслед за кистью»). В лучшие годы я отправлял в месяц до 12–14 писем. С Эрнстом Бутиным из Свердловска, автором романа о Христе «Сё — человек», развели в письмах годовую дискуссию о не едином человеке: заканчивается детство, и мировой Дух, Бог-Отец, забирает душу ребёнка назад, вдыхая в тело другую — юношескую, потом зрелую, потом старую и т. д. Не оттого ли мы столь смутно помним кое-что, словно это было не с нами?

Когда лютует буран в Чите или Магадане, трещит морозобойный январь в Иркутске или Оймяконе, когда жить страшно и стыдно, вдруг откроешь почтовый ящик, увидишь письмо — в сердце разрывается гремучая граната счастья, восторга, праздника восстановленной связи с прошлым и будущим, с мощной ЕЭС — единой энергетической системой духовного освещения.

Заканчивать эти записки я уехал в Иваново зимовье на Даурском хребте. В субботу пешковал до упаду. Тайга после пожаров и жестоких рубок ещё живёт. Следы на снегу рассказали: один соболек прошёл, белка кормилась, зайцы носились. Несколько лёжек и набродов косули. Кабарог цокнул копытом со скалы. Холостой котяра вынюхивал свою рыську. Колонок-колонист расплодился, как западенец в Киеве, всех рябчиков извёл. Надо бы ловушки расставить…

Утром в воскресенье проснулся усталым. Решил никуда не ходить. Просто посидеть, потоптаться вокруг избушки, дров нарубить, подышать нежной синью и морозно-алмазной ясью высоты. Подумать. Вспомнить былые путики, тропы, скалы и перевалы, изголовья студёных ключей с брусникой, голубикой, княженикой.

В обед, когда солнце нарядно заиграло в хвое сосен и белизне снегов, приготовил праздничный стол. Открыл бутылку вина «Изабелла». Выпил маленькую кружку — обдало теплом, золотистая волна прокатилась по жилкам. Выпил ещё — что за чудо: пью — не могу оторваться от солнечного жара! Заметил изящный ярлык, который, как уздечка, надет на бутылке. Снял, развернул и вскрикнул: на нём напечатаны стихи о красоте вина Николая Савостина, ставшего поэтом в Чите в 50-е годы прошлого века, затем переехавшего в виноградную Молдавию.

— Спасибо за привет, Николай Сергеевич! — крикнул я.

— Спасибо-спасибо! — отбарабанил дятел и цвенькнула стайка синиц-гаичек.

Вот и я не одинок на земле. Даже в тайге буреломного Даурского хребта нашёл меня друг Николай Савостин, седой ветеран маньчжурского похода 1945 года. Года моего рождения. Время сомкнулось. С неба, завихряясь в скалах-останцах, ударил порыв ветра — это орлиное перо краевое, «цвета вьюги и цвета зари», шевельнулось в схроне Ивана, оставшегося после него где-то в каменной россыпи. Сибирь ещё раз подала знак: нулевого варианта не существует.

МОЗАИКА ВОЙНЫ

Марина Александровна Турчинович

«МЫ ОБЪЕЗДИЛИ ВЕСЬ СЕВЕР…»[1]

Светлой памяти моих друзей-товарищей — участников последней фронтовой бригады артистов Театра имени Моссовета

…Глазам вокзальной публики города Кемь представилось необычайное зрелище: по перрону, насколько позволяли тяжелые чемоданы, несся человек странного вида: побывавшее в перепалках пальто, заплатанные валенки и щегольской блестящий цилиндр на голове, а в руках чемоданы и узлы, подозрительно набитые шелковыми капотами и прочими принадлежностями дамского гардероба, развевающимися из щелей чемоданов.