Наш Современник, 2005 № 10 - Журнал «Наш современник»

«Индо, ладно, Петрович, ишо побредём», — до меня ответила Марковна, святейшая жена протопопа Аввакума, первая дева Мария Сибири…

В одном из писем Распутин сообщил, что скоро иркутских писателей по повестке пришлют в Читу на военные сборы. Штаб Забайкальского военного округа милостиво не бросит пишущую братию ни в могочинскую тайгу, ни в даурские степи — они будут «партизанить» (так на народном языке называли военные сборы) при газете ЗабВО «На боевом посту». Один из умных генералов распорядился: «В Борзе они совсем оборзеют — пусть лучше острят перья на военно-патриотическую тематику в Чите».

И вот «партизанщина» приехала: никто не оказался ни кривым, ни горбатым. На фотографии все сидят по пояс голыми у костра: Альберт Гурулёв, Ростислав Филиппов, Валентин Распутин, ещё кто-то из читинцев. Спина и грудь у каждого, как у борца классического стиля, — мощные, здоровые. Лица весёлые. Ещё бы, по чарке принимают! От орлы, а!

Остались и мои стихи, напечатанные значительно позже:

Приехал Валентин Распутин.РечьНе бросит с ходу, словно шубу с плеч.Степенное упрямство мысли.БровиНатянуты обидчивой струной.И взгляд впотай, как стволик нарезной,Но не уклончив, а мерцает вровеньС отечественной болью и виной.Уйдет в себя, и долго, безотчётноТень думная светает на челеТой самой русской волюшкой вольготной,Мучительной, духовно неотлётнойЛюбовью сына к матери земле.Общаться наспех не стремись — не будет.Не пустит мысль на ветер и разор.Присмотрится, приметит, облюбует,Теплей оденет да прочней обует —Гуляй всю ночь просторный разговор!Соизмеримый с тем большим и малым,Что острой болью плещется в груди,Штормит и стонет, и грозит Байкалом,Эпохой взлётов, горестных провалов,Серьёзной тайной гнева и любви.

К слову сказать: а кто читал ироничного, с юмором Распутина? Например, в письме от 29.09.1993 г. он явно весел и насмешлив:

«Болел, похудел, постарел, но бороду не отпустил, чтобы не прятать благородные морщины. А тут позвонили из городской администрации и сообщили, что, как почётному гражданину города Иркутска, мне полагаются бесплатные похороны. Попросил отсрочки…».

Время шло, как дождь дождило. И однажды я застрелил орла. Вообще-то орлы не водятся в тайге на вершинах лиственниц, разбитых громом. Увидев боковым зрением птицу, я, вероятно, подумал: глухарь — и мгновенно выстрелил. Навскидку. Уже понял: не глухарь, но что делать, картечь не вернёшь. Она ударила точно, и великая царь-птица полетела вниз — насмерть! С чувством суеверного страха за ошибку я подошел, поднял птицу и распростёр крылья нараспашку. Поразили их края, опалённые суровым неземным огнём, может быть, зарёй?

Окрас орла в небе — серо-бурый или темно-бурый, а бронзово-тёмный отлив краевых перьев с земли не разглядишь… И тут вдоль русла таёжного ключа, падавшего в Газимурскую Богдать, ударил снежный буран. Снег падал не снежинками, не косой стеной, а тяжёлыми сырыми одеялами — за десять минут «буря смешала» тайгу, небо, белые березы, серые лиственницы, зеленые сосны.

Я накрылся орлом, словно плащ-палаткой, и побрёл вниз, держась за краевые перья, словно за полы. И странно — оперение орла оказалось снегоотталкивающим, лавина мокрого снега соскальзывала с моих плеч, тяжело оседая в глубоко пропаханную борозду пешего хода. Откуда-то из снежно дышащей утробы донесся свист манка на рябчика: ти-ти-тиуу — это старший брат Иван искал меня. Я отозвался: ти-ти-ти-уй!

Встретились. Молча пошли на постой в самый страшенный бурелом. Огромные стволы, может быть, из мезозойской эры, нагромоздились в мёртвой сцепке. Мы запалили костёр. Листвяк и сосняк, закипевшие смолой, были горючими, как лучшие сорта антрацита.

В свете костра и метели Иван сосредоточенно и ритуально разглядывал орла, особенно краевые перья. «Надо же! — слышался его голос, в котором звучало молитвенно-уважительное благоговение перед царь-птицей. — Надо же!».

Пока я разбирал рюкзачки, он с помощью ножа извлёк по одному краевому перу из каждого крыла. Подошёл ко мне, спросил:

— Подари, брат.

Я спохватился и серьёзно ответил:

— Дарю на память. Дарю.

Он бережно завернул перья в свой шарфик и убрал в рюкзачок. Я наконец понял тяжесть ситуации — из такой переделки просто так не выбраться, тайгу завалит снегом, после ночи ударит мороз… Но страх не лёг на плечи. Со мной был мой старший брат, мое перо краевое перед этим миром. Следопыт и снайпер, жилистый и проворный, бывший моряк и литейщик, ходок и великий знаток тайги.

В ту морозобойную ночь мы долго и не надсадно говорили о его судьбе и моей судьбе, вспоминали брошенную родину, клялись не бросать друг друга до смертного креста. Когда Иван засыпал на пятнадцать минут, я дежурил и писал стихи на клочке обёрточной бумаги. Назвал просто и серьёзно: «Клятва старшего брата»:

Не свой нож и не веточку хвои —ты, убивший орла, подаримне на память перо краевоецвета вьюги и цвета зари.В этом знак наш и вещее слово:умирая, живя и скорбя,до креста, до пера краевогостарший брат защищает тебя.

Кажется, в ту буреломную, гибельную ночь у костра я в первый раз подумал: а Валентин Распутин — это не то ли самое «перо краевое» в русской литературе для целого ряда поколений, начиная от 70-х годов прошлого века?

«Каждая хорошая книга — это закрытая брешь, сквозь которую хлестало нездоровье, заражая многие тысячи людей. Написал Астафьев „Царь-рыбу“ — и закрыл дыру, и теперь представить нельзя, как мы могли обходиться без этой книги. С этим настроением и надо работать».

Только теперь, перечитав это письмо от 16 февраля 1984 года, я начинаю уразумевать: Распутин — младший брат Астафьева. Виктор Петрович ушёл на войну, бросив Валентина наедине со вдовами да бабушками, да с Ангарой, которая «в бешеной пене ревёт». И все мои надсадные мысли и обугленные рёвы о старшем брате Иване — это те же распутинские вздохи и выдохи об Астафьеве. После ухода поколения Виктора Петровича на окопную войну поколение Распутина осталось у края: бабушка уже «коня на скаку не остановит». Надо самому сдерживать и военного, и послевоенного коня, красочно гарцевавшего под маршалом Жуковым (в том числе и для солдата Астафьева). Надо было запрягать победного коня в плуг, телегу и сенокосилку. Цепь поколений сомкнулась, но характеры уже сильно разнились.

Здесь необходимо заметить: не все русские прозаики и поэты бедные да бледные, страдальцы да мученики с фигурой и лицом раненого пехотинца. Меня привлекали упрямый и героический Державин, жилистый Брюсов, яро-бесшабашный Павел Васильев, мускулистый и волевой Станислав Куняев, многие другие деятельные, решительные, бессломные и тягловые личности, с большой энергетикой характера и духа. Сам никому не жаловался, но почему-то именно ко мне в письмах обязательно присутствовала тема стойкости, жизнелюбия и волевого начала. Письмо В. Г. Распутина от 19 мая 1983 года с этого начиналось:

«Не по себе третий день после смерти Абрамова. Я знал его довольно хорошо, гостевал у него, и на столе у меня печатная машинка, которую он купил на съезде. А узнав, что я не достал талон и остался без машинки, отдал её мне. Отказаться было невозможно, это бы только его распалило, и я, зная уже в ту пору его горячность, отказаться не решился. Дело не в том, разумеется, что знал или не знал, дело не в наших отношениях, которых могло и не быть, а в том, что могучего характера и таланта был писатель, и в этом именно порядке — характера и таланта, потому что талант его во многом происходил от характера, истинного и сильного, сильного настолько, что и близко к нему я ничего более пока не встречал…».

Май 1983 года был не самым солнечным в моей судьбе, может, поэтому я наизусть запомнил строки Распутина о Фёдоре Абрамове и не раз цитировал их друзьям-забайкальцам, впадавшим в слюнтяйство и депрессию. Кстати, Станислав Куняев в то лето написал мне так:

«Наш брат поэт, когда стихи не пишутся, как правило, впадает в молчанку, переходящую в пьянку».

Прав Куняев!

Позже развил эту мысль:

«Много горького и правдивого в твоём письме, но и глупости есть».

Почему же, Станислав Юрьевич, когда конь опустит копыта на землю, как в памятнике основателю Москвы Юрию Долгорукому — «Здесь быть Москве», то нашу жизнь понимают как горькое, но праведное деяние? А «глупости», если нация говорит не «здесь быть», а «Какой русский не любит быстрой езды», или «Что ты жадно глядишь на дорогу», или «Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне», или «За далью — даль», или «Я буду скакать по полям задремавшей Отчизны», или как у меня: