Наш Современник, 2005 № 10 - Журнал «Наш современник»

Нами любим завет Чингисхана: «Пыль с копыт в свой след не оседает». Поэтому, когда я писал о ночных и полуденных народах, покойный Марк Сергеев сказал: «Миша, а может, это — не тьма и не свет, а просто заря — спина во тьме, лицо в солнце? Заря как соединительная ткань Бытия, а?».

Вероятно, дорога — «наше всё», фамильное и национальное обозначение и проклятье. Мы всегда уже не в точке А и еще не в точке Б. Ветер — подорожный или не подорожный — не в счёт.

Куда ты скачешь, гордый конь,и где опустишь ты копыта?

Вот это и есть состояние не уложившегося в своё историческое русло, не умолотившегося на кровавой молотьбе, не запруженного плотиной русского Бытия. Не уложился Виктор Астафьев в «Последний поклон» и «Царь-рыбу», выкричал «Убиты и прокляты». Не отзернился и не умолотился Распутин в «Последнем сроке» и зрелой «Матёре», душа выплеснулась в «погорельщину» публицистики конца XX — начала XXI века.

Да что Астафьев с Распутиным! Пушкин-то, сам Пушкин что содеял в конце жизни? Когда вещают и чревовещают о гении и его недостижимой гармонии, полном и зрелом равновесии разума и Божьего дара, я подозреваю, что русской мысли здесь медведь на ухо наступил. А дуэль — что это? — гармония? Стоила ли сама жизнь «солнца русской поэзии» выхода на Черную речку? Почему же Пушкин-то не уложился в «здравый смысл»?

И разве речь только о писателях, людях неуправляемого Пути, может быть, эзотерического знания и предназначения? Зачем Юрию Гагарину были нужны эти испытательные полёты на истребителях? Мог бы остаться для России живой легендой и патриархом космонавтики на любой другой должности. Зачем «голова в кустах», когда уже «грудь в крестах»? Нелепая гибель Гагарина — гибель чего-то очень дорогого и единственно любимого для каждого из нас. Как же «опустела без тебя Земля», надломилась «смертная связь» с Родиной, не сумевшей уберечь своего всенародного сына.

И горько думать, что не Бог, а мы сами заранее подвигли Пушкина на Черную речку, поощрили Астафьева на «Прокляты и убиты», окрылили Гагарина на испытательный полёт. Вообще, Россия — испытательный полигон для самых светоносных и великих, посланных Богом пострадать за грехи сего мира и сего народа.

Виктор Петрович Астафьев крепко памятен мне по приезду в Читу на праздник книги «Забайкальская осень-82». Во время гостевания на даче казака Балябина я выпросил у Астафьева красноярское издание уже нашумевшей книги «Затеси». Он оставил автограф: «Мише Вишнякову — мою очень интимную книгу о себе, о всех нас. Читай стр. 36 — „Падение листа“». Передавая фиолетово-сиреневый томик, он повторил два раза: «Читай „Падение листа“».

Проводив Виктора Петровича из Читы в Красноярск, я сразу открыл стр. 36 и засел за чтение:

«Медленно, неохотно и в то же время торжественно падал он, цепляясь за ветви, за изветренную кожу, за отломанные сучки, братски приникая ко встречным листьям, — чудилось: дрожью охвачена тайга, которой касался падающий лист, и голосами всех живых деревьев она шептала: „Прощай! Прощай!.. Скоро и мы… Скоро и мы… скоро… скоро…“.

…Я подставил руку. Словно учуяв тепло, лист зареял надо мной и недоверчивой бабочкой опустился на ладонь. Растопорщенный зубцами, взъерошенный стерженьком, холодящий кожу почти невесомой плотью, лист всё ещё боролся за себя, освежал воздух едва уловимой горечью, последней каплей сока, растворенной в его недрах».

Ну и что? Классически мило, лирично, исповедально-прощающе. Но ведь это было примерно 10↑17 раз. Это левой ногой могли бы написать Бунин и Паустовский, Солоухин и Распутин. Где же могучий Астафьев? Может быть, неофитство в лирических излияниях выперло из деда неслыханной гордостью: «Читай „Падение листа!“».

Я вернулся к началу книги, на стр. 5, и увидел подчёркнутую фразу: «Собеседник нужен всякому здравомыслящему человеку». Ну-у, раз нужен собеседник, то я сел за письмо и накатал примерно следующее:

Дорогой Виктор Петрович, вы советовали нам, молодым, читать «Падение листа» как библейское откровение. Не согласен. Нам, молодым, надо читать не стр. 36 о благостно-философском падении листа и чуде мгновения жизни, а стр. 8–10 — о мокреце и таёжном гнусе, который в ненастье, когда земля и небо как бы залиты помойными ополосками, когда гнус забивает дыхание и заживо съедает могучего зверя и человека, когда всё живое «растерзанно хрипит, разъеденное до сырого мяса». Мы, молодые, думаете, не знаем, о каком гнусе вы написали? И что деется в стране сейчас? Когда 90 % рабочих тащат домой с заводов инструмент, детали, материалы; когда 95 % крестьян с фермы — сено, солому, сенаж и силос, зерно и дроблёнку, молоко и сливки; когда 90 % водителей заправляют личные машины за счёт государственных; когда по бесплатным путёвкам ездят на курорты и в санатории 100 % фамильных кланов всех работников обкома и райкомов профсоюза, а для «брошенки» с двумя детьми — «Путёвок на всех не хватает»; когда комсомольские лагеря превратились в «секс-курсы» для начинающих и т. д., и т. д. А когда зайдешь в обком — что комсомола, что партии — накануне какого-нибудь пленума или съезда, а журналисты-коллеги сочиняют речуги для ораторов и дружно гогочут над ними, вот один из них загнул что-то про народное счастье, а другой потрясённо выдохнул: «Ну ты и садист, Володя!».

Астафьев не ответил мне. Красноярцы передали: дед долго пыхтел, бычился, бормотал про меня: «Вот комар кусучий!», но потом смилостивился и сказал Роману Солнцеву: «Пусть присылает стихи для нашей книги». («Наша книга» — это том «Час России. Антология одного стихотворения поэтов России».) Понравившиеся стихи Виктор Петрович собирал всю жизнь, и с помощью и энергией Романа Солнцева, рецензента Николая Старшинова, с предисловием самого Астафьева, где он громил «празднословие, незаметно переходящее в блудословие», книга вышла в 1988 году в издательстве «Современник». В тёмно-синий том вошли стихи, начиная от стариков — Петра Драверта (1879–1945), Павла Васильева (1910–1937) — до молодых, то есть меня, иркутянина Владимира Скифа и самого молодого, хакаса Валерия Майнашева.

Когда ночью над моим домом на тяжелом барраже садится или взлетает «матчасть» бомбардировочной авиации, мне в который раз снится атомная война. И есть отчего. С читинским композитором Петром Зубаревым, заядлым рыбаком, мы случайно оказались в зоне пуска какой-то страшенной ракеты (может быть, «Сатаны»?). С восточной стороны зоны были река и болото. Здесь — по разумению военных: какой идиот полезет через болото и реку? — не выставили оцепление. Ракетчики не знали, что идиоты в Чите водятся в избытке и называются рыбаками-любителями. Когда в заревой тишине заревел воздух, планета Земля качнулась и задрожала от ужаса, — Господи, неужели это начало атомной войны с Америкой? — я упал на колени и начал молиться. А казак Зубарев, содрав чехол с баяна, вдруг грянул:

Прощайте, товарищи! С Богом! Ура!

«Сатана» восстала над тайгой, как жерло ослепительно-белого вулкана с огненным хвостом. Встряхнулось болото, вспенилось, из него начали выпрыгивать лягушки — шлёп-шлёп-шлёп! Эти лягушки потом мне страшно снились, ибо я уже читал «Атомную сказку» Юрия Кузнецова, где Иванушка-дурачок запустил стрелу, как ракету, которая упала к лягушке-царевне в болото. Он не стал ждать, когда и во что превратится лягушка; ему, как Лермонтову, было «и скучно, и грустно». Поэтому:

…Пригодится на правое дело.Положил он лягушку в платок.Вскрыл ей белое царское телоИ пустил электрический ток.В долгих муках она умирала.В каждой жилке дрожали века.И улыбка познанья игралаНа счастливом лице дурака.

С Юрием Кузнецовым мы с первой встречи не приглянулись друг другу. И в ЦДЛ, и в издательстве «Современник», где он работал какое-то время, подозрительно приглядывались с немым вопросом: «Куда тебя несёт, Вишняков?» «А тебя куда, Кузнецов?»

Его поэму «Змеи на маяке» я считал ненужной поэмой. Есть такие феномены в литературе — повесть, рассказ, поэма, — когда метафорическое название полностью исчерпывает и поглощает сам текст. По сути, текст и писать не надо, он «темно и вяло» пересказывает метафору, натужно тягомотит сюжет с его героями и событиями, наращивает объём для того, чтобы в сухом остатке торчала та же метафора. Но ведь творчество — это не иллюстрация, не фиксация на бумаге смысла метафоры, уже освоенного общественным сознанием. Мы же ещё на заре, когда «открылась дверь, как в юности талант», договаривались искать не освоенное, не открытое, не бывшее до нас — то есть иметь патентную чистоту письма.

И ещё: я любил самозабвенно Есенина и Рубцова за их «милое, доброе, нежное» в стихах и считал их русскими национальными поэтами. Цветущий луг! У меня не повернется язык назвать Кузнецова чертополохом на лугу, но жгучей крапивой он был. Ничего не прощал друзьям, народу, истории, России. Нелюбимое дитя XX века («Я в поколенье друга не нашёл»), он если и любил что-то, то лермонтовской «странною любовью».