Гамаюн — птица вещая - Аркадий Первенцев

— Для девчонки лучше угол снять, чтобы жила под присмотром, — говорил Николай.

— А зачем присматривать? Что же, ты не доверяешь ей?

— Ей доверяю, а окружающей среде...

— Но окружение будет надежное, Коля. Беру на себя...

Наконец была облюбована узкая клетушка в бревенчатом доме, стоявшем на взгорке кривой улочки. Из окошка открывался вид на крыши, печные трубы. Если всмотреться, можно было увидеть блестевший за кронами лип серебристый овал озера в зоопарке.

Хозяйка зажгла лампочку в коридоре и проводила их приветливо. Жора осторожно пожал ей руку и спустился по заскрипевшим ступеням лестницы походкой баловня судьбы.

— Это дело в шляпе, Колька. Забудем о нем. Теперь отметим субботний день березовым веником в Централке, раздавим традиционную перцовку и после этого с чистыми руками приступим к следующим свершениям. Как насчет бани? Или твоя крестьянская душа на мочалке экономит?

Каждую субботу Квасов, Фомин и любитель дармовщинки Кешка Мозговой артелью мылись в Центральной бане, не уступавшей по своим удобствам знаменитым Сандунам. В то время в бане еще сохранялись старые служители, понимающие толк в своем вдохновенном деле, умеющие угодить тороватой клиентуре. Были и такие посетители, которых встречали по-прежнему: «вашь сьятельство», «вашсдительство» не обращая внимания на их нынешний серый учрежденческий вид. Сбросив маскировочные одежды эпохи, нагие старики приобретали прежнюю осанку и манеры. Возле них крутились знакомые фигуры в белых халатах или с клеенками вокруг чресел.

Но и сюда врывалась свежая публика. Не только служивая интеллигенция, заполнившая учреждения за стенами Китай-города, не только командировочные из Сибири и Алдана, буровики, углекопы и золотоискатели, но и кое-какие москвичи-пролетарии, позволявшие себе по субботам пожить на широкую ногу.

Дорогу в высший разряд Центральных бань проторил Фомин. Удалось ему это сделать потому, что сюда бесплатно пропускали бывших партизан и красногвардейцев. Нужно было только раскрыть перед дежурившим у верхнего входа седобородым швейцаром длинную красную книжечку.

Постепенно шикарные бани в центре столицы превратились в место земляческих встреч. Многие однополчане часами проводили здесь время. Располагала к этому вся обстановка: отдельные кабинки с мягкими диванами, круглый бассейн с кафельными стенами, а больше всего буфет с пивом и закусками. Прикрыв голые тела простынками, рубаки гражданской войны, некогда гарцевавшие на горячих скакунах по вздыбленной республике, предавались воспоминаниям. Приятно катилось время, и жаль, что никто не записывал непринужденных бесед, возникавших под влиянием пива и хорошего настроения после порции березовых веников и кругового душа, пронзающего каждую пору тела.

Но вот настал черный день, когда бесплатный вход был запрещен.

Бывший красногвардеец Фомин долго залечивал эту рану, столь коварно нанесенную ему и всему боевому землячеству. И подумать только, какой, казалось бы, убыток, что отменили бесплатный вход в баню! А вот глубоко заползла в душу обида, и не выцарапать ее оттуда.

— Иду я, ребята, в эту самую черную для нас субботу с фасоном и гордостью, — рассказывал Фомин. — И только шагнул в раскрытые двери, хвать меня за рукав старикан: «Ваш билетик, гражданин?» Отстраняю его руку, объясняю, что пользуюсь красногвардейским преимуществом, и это ему известно. С презрением глянул на меня швейцар и рубанул, словно шашкой: «Красногвардейцы и красные партизаны отменены».

Вряд ли стоит повторять дальнейшие откровения бывшего красногвардейца; но заметим, что эпитет «гады» перекочевал от белопогонников на другие объекты; запальчивые фразы «придет время, рубанем и эту шваль» или «за что боролись, на то и напоролись» обильно уснащали гневную речь Фомина.

Как бы то ни было, а привычка оказалась сильнее и въедливей кровной обиды. Фомин не смог примириться с другими московскими банями: ни с Краснопресненскими напротив зоопарка, ни с Оружейными, ни со вторым разрядом Сандунов на Неглинке. Вкусивший от древа познания Квасов тоже предпочитал Централку, Мозговой привык к ней потому, что за него платил Квасов. А Жора привык к Мозговому, умевшему ловко подбросить кипяток из шайки на раскаленные камни. Никто лучше Кешки не умел сработать веником при самых зверских температурах, когда с раскаленных полков скатывались самые железные любители.

Николай Бурлаков впервые попал в такую обстановку. Предбанник с лепными фигурами и украшениями, мягкие диваны, кабины со шторками, ковровые дорожки, простыни под пломбами... Роскошно и ново! После банщиков, парилки и бассейна следовали перцовка с пивом и судак в томате. Подготавливал пиршество Мозговой, раньше всех посланный из бани в кабинку. Он не прочь был и пофилософствовать.

— Воистину велик гегемон, если нашел в себе живые силы не только избавиться от нужды, но и освоить доступную ему красоту быта. Гегемон нашел себя не только в цехах, но и в бане...

Мозговой услуживал с незаменимой предупредительностью. Его черные усики мгновенно поднимались, когда что-нибудь требовалось Фомину или Квасову. Да разве трудно наведаться в буфет, принести бутерброды и пиво? Расплачивался только Жора.

Фомин полулежал на диванчике и, лениво шевеля губами, рассказывал о кровавой рубке с белоказаками, где-то в приволжских степях:

— Солнце, скажу вам, ребята, будто всасывалось в землю. Пить! Фляжки звенят. Ни капли в них. Кадетов нарубали, как капусты. И у покойников фляги пустые. И вот вижу: среди полыней и верблюжатника что-то блеснуло. Глянул ближе — лунка. Вода! Спрыгнул к лунке, хвать, а это подкова... Как вода, блестела подкова...

Все в передаче Фомина приобретало особый смысл. Казалось, он говорит загадками. Ну, для чего про эту лунку вспоминать? Чтобы возбудить жажду? И без того уже расправились с дюжиной холодного жигулевского.

Как ни короток еще срок заводской выслуги Бурлакова, а главное удалось усвоить. Мастеров никто зря не поил. И они не со всяким станут водиться на короткой ноге. Фомину, по-видимому, в гражданской жизни не хотелось повторять историю с сухой лункой.

Николай думал: «Неужели только в этом гегемон нашел живые силы? Неужели ему, Бурлакову, придется изворачиваться, хитрить, охаживать мастера, чтобы заполнить сухую лунку и не обмануться блеском подковы?»

А тут, будто прочитав его мысли, потянулся к нему со стаканом Фомин.

— Давай, молодой человек! Чтобы ключом!..

— Что ключом?

— Жизнь била...

— Значит, за ключ, что ли?

Фомин стал строже.

— За ключ, а не за отмычки.

— Не уважаю шарад в здоровом коллективе, — предупредил Жора. — Надо объясняться проще. С моим закадычным дружком, Фомин, можешь говорить откровенно. И к тому же, Коля, задерни ширмочку... Ребята, не знаю, как вы, а мне что-то нехорошо. Парранский сюда заявился.

— Парранский? — переспросил Фомин. — Что ж такого? В бане все одинаковые, все голы. — Однако подморгнул Кешке и помог ему убрать бутылки с видного места.

Кешка сказал:

— Еще разик, по традиции. Поплаваем, потом еще пару бутылочек пивка?

— Все! — Фомин стал одеваться. — Процедура не может тянуться до бесконечности.

— Сдрейфили, товарищ Фомин? — ядовито уколол Кешка.

Фомин молча продолжал одеваться. Когда вышли из бани во двор, напоминавший глубокий колодец, Квасов предложил «Веревочку».

— Хватит! По домам! — категорически заявил Фомин.

— Признайся, Митя, скомкал программу? — скулил Жора. — Суббота не каждый же день.

Мозговой покуривал папироску «Бальную» с длинным мундштуком и открыто любовался смущением знаменитого мастера.

— Ты чего на меня уставился? — Фомин нервно прикурил от спички, пляшущей в подрагивающих пальцах.

— Я не уставился. Я установил. — Мозговой постарался придать своему ответу оскорбительную загадочность.

Квасов оттеснил готового вспыхнуть Фомина от Мозгового, положил на Кешкину грудь пятерню.

— Чего же ты установил?

Кешка отступил. Глаза его забегали, он искал поддержки.

И тогда Фомин, полюбовавшись на это зрелище, веско приказал:

— Не раздувай. Не заводись, Жора, с пол-оборота.

— Кто-то капает администрации, — не унимался Квасов, — сплетни пускает. Я хочу знать, что установил Кешка после очередного своего шармака.

Они задержались у выхода на улицу, стесненного двумя высокими зданиями. Справа от них в ларьке торговали мочалкой и яичным мылом, слева стучали щетками мальчишки-чистильщики. Напротив светился подъезд ресторана «Метрополь». Как и всегда, в этом бойком месте шумела толпа.

Мозговой с присущей ему нудной въедливостью вздумал выяснять отношения. Квасов еле-еле отбивался от него, пытаясь все свести к шутке.

— Иди ты, Кешка, чего ты в бутылку лезешь?

— Не уйду. Ты меня обидел. Что значит шармак? Сопровождать тебя в баню, бегать за пивом? Это же работа унизительная, лакейская...