Когда вырастают дети - Ариадна Борисова

Любовь текла из мягких губ Саньки в губы Жени. Пульс странно стучал в висках, во всем теле, даже непонятно в чьем – его или ее. Летящий снежок приглушал стук, но чуткий маленький парк, несомненно, слышал и плел невидимые веточки поверх голов. Вилось, вплеталось клеточка в клеточку тихое счастье.

Санька снял шапку, ему стало жарко. Женя растрепала его волосы:

– Здорово ты придумал, Сань.

– Что?

– Даргомыжского и Машу.

– Вдвоем же придумали.

– Папа вчера помог маме со стиркой и посуду сам убрал.

– Мои тоже шелковые, – усмехнулся Санька. – Мамик ждет отцовскую дочь Машу. Боюсь, как бы кроватку не купила.

– Давай поступать вместе поедем? Правда, я пока не знаю, какой институт выбрать.

– Я, Женя, в армию решил идти, – вздохнул он. – То есть мы так решили с Мишкой и Лехой. А потом мы с тобой будем вместе. Если ты меня дождешься… Дождешься?

– Да.

– Станешь письма писать?

– По Интернету или обычные?

– Лучше обычные. Они будут пахнуть тобой.

– Я чем-то пахну? – удивилась Женя.

– Вишневыми косточками. Безумно вкусно.

– А ты – кефиром, – засмеялась она, ткнувшись ему в грудь. – Нет, ряженкой… Я люблю кисломолочные флюиды. У меня обоняние сильное, а институтов, где учат на дегустаторов, кажется, нет. Ты после армии куда хочешь поступать?

– В художественный, на искусствоведа.

Жене послышался скрип. Какие-то люди шли по тропе. Или опыт, сын ошибок трудных, бродил поблизости, прикидывая, что бы еще такое замутить для потехи и назидания…

Двое шагали из хлебного магазина, и за ними двое. Отступить бы в тень, но под елкой негостеприимно насупился сугроб. Пришлось чуть отодвинуться от тропинки. Женя спрятала голову у Саньки на плече… и поняла, что промахнулась с сыном ошибок. Это был случай, бог изобретатель.

– Женя! – изумленно воскликнул кто-то маминым голосом.

Второй раз за день влюбленные отпрыгнули друг от друга. Сегодняшний опыт ничему их не научил.

– Сашхен? – закричала Елизавета Геннадьевна. – Маша? Вы целовались?!

– Женя, ты целуешься с этим аферистом… без бороды?! – закричал папа.

– Вам нельзя, Сашхен! Вы же братья! То есть сестры! – ужаснулась, путаясь, Елизавета Геннадьевна.

– Действительно, как же так, – растерялся Леонид Григорьевич, и все замолкли: обескураженные «братья-сестры» и нечаянные ревизоры-родители, потрясенные внезапно обнаруженным моральным падением детей.

Немая сцена. В индийском кино после нее, в отличие от известной гоголевской, все обнимаются – особенность жанра.

– Я вспомнила, где видела вас, Александр Леонидович, – нарушила снежную тишину мама.

– Где, Аня? – насторожился папа. – Где видела?

– В школе, – улыбнулась мама.

– Он приходил к тебе в школу?! – папа, взрыкнув, закинул голову. Шапка не удержалась на его могучей гриве, упала и провалилась в сугроб.

Елизавета Геннадьевна попятилась от мамы с папой:

– Дождался, Дмитриевский? Ее мамаша с отчимом прикатили из Караганды прописываться у нас! Бабку уже схоронили!

– Извините, пожалуйста, я вас раньше не знал, – с вежливым возмущением сказал маме Леонид Григорьевич.

– Ну и что? – ответила мама. – И я вас не знала.

– Кто это, Аня, кто это? – недоумевал папа, дико озираясь. – Кого схоронили?

Леонид Григорьевич достал шапку из сугроба и, отряхнув, напялил на папину дымящуюся голову.

– Анна, зачем вы, извините, солгали вашей дочери, что я – ее отец?

– Вы – отец моей дочери? – уставилась на Леонида Григорьевича мама. – Ничего не понимаю.

– Аня!!! – завопил папа. – Ты мне и с ним изменяла?! – и он бы бросился на отца Саньки с кулаками, если бы Елизавета Григорьевна не заслонила мужа собой.

– Мой Дмитриевский зажигал с ней еще до вас! Подумаешь, залетела ваша лахудра от него разок!

– Я – лахудра? – удивилась мама.

Елизавета Григорьевна уперла руки в боки и зашипела на нее:

– Бесстыжие твои глаза! Кинула дочку, собственную мать довела до могилы! Ну, погоди, Малахов с тобой разберется!

– Нет, это просто кошмар!

– Еще и Малахов какой-то был! – схватился за голову папа, и шапка опять свалилась.

– Малахов из «Пусть говорят», – уточнила Елизавета Геннадьевна и, размахнувшись широким жестом, показала маме кукиш. – Во ты получишь мою квартиру!

– Хулиганы! – взвизгнул папа и снова полез драться к Леониду Григорьевичу.

Наступила пора раскрывать секреты всей театральной деятельности. Елизавета Григорьевна громко охала в самых душераздирающих местах рассказа. Когда наконец ситуация прояснилась, Леонид Григорьевич вытащил из сугроба шапку папы, опять нахлобучил на его голову и сказал:

– Уф-ф.

– Ф-фу, – выдохнул папа.

Мама тихо засмеялась. Елизавета Геннадьевна шумно вдохнула воздух вместе с возгласом глубокого разочарования.

– А я-то, я… Чуть кроватку не купила! Жаль, Ленечки не будет…

– Не грусти, мамик, – весело сказал Санька и взял Женю за руку. – Будет Ленечка! Будут и Лизочка с Анечкой, и Женечка! Вот в армию схожу, и женюсь.

– На ком?! – схватился за сердце папа.

– Новый год можно встретить в узком семейном кругу, – обрадовался Леонид Григорьевич. – Без других гостей…

– Кошмар! – закричали в унисон Женя с Санькой.

…Снег слетал с неба нежный, кристально чистый, чудесный. Старый двор, подремывая, думал: завтра Новый год. Еще один год. На моей земле мир. Слава богу.

Сон второй, сказочный. Рог Тритона

В когда-то большой, а затем измельчавшей деревне, исчерпанной многими смычками с городом, обитал пожилой люд да выбракованный тем самым городом отсев последних поколений. Вечерами активная жизнь вскипала возле магазина. Вдоль улиц в тени старых берез вне сезонов дымили деды, умудренные радиотелевизионными политинформациями. Бабушкин ветхий дом, в последний раз подбеленный снаружи в олимпийском году, стоял третьим в строю таких же старых домов. Пулеметная трасса в орлиный размах косо прошивала рисунок рубцов и трещин на фасаде. По этим кардиограммам, думал Принц много позже, можно было составить анамнез недужного столетия, начиная с Гражданской войны…

Бабушку он почему-то помнил урывками. С четырех лет и трех точек зрения: сухую сгорбленную фигурку, снующую между коровами на ферме, дома – в свете звонко промытых окон и портрет на дощатой межкомнатной стене. На портрете бабушка была живее, чем въяве, и молодая, как мама. Порой странно казалась ими обеими сразу, хотя маму мальчик вообще не помнил. Два года назад – половину его жизни назад – родители погибли в автокатастрофе.

Бабушка редко разговаривала с внуком, ограничиваясь скудным набором фраз: «Иди, молока попей», «подай-ка кувшин… С водой, с водой, зачерпни из бочки», «еда поросячья остыла, пойдем покормим», «долго не играй, мой мальчик…» На его вопросы не реагировала, на просьбу о чем-нибудь поговорить как-то ответила: