Когда вырастают дети - Ариадна Борисова

– Возьми, – помешкав, мамик сунула ему в полотенце деньги. – Так кто там, говоришь, стрелялся сегодня?

– В новом доме какой-то артист ёперный хотел себе башку отстрелить.

Сантехник дунул на раскрытые мятым веером сотенные бумажки, и на плохо выбритом лице его отпечатлелись горькие чувства, понятные всем и сразу.

– Я, Лизавета, к тебе не по заявке пришел. Я, между прочим, из уважения, по доброму знакомству, как к подруге бывшей жены. У меня еще два поломатых крана в журнале записано и один унитаз. А вечером у нашей кассирши юбилей, тридцать четыре года. Точняк теперь на него не попаду, блин. Надо ж по магазинам успеть за подарком побегать, а они закроются скоро. Да и что на такие деньги хорошей женщине купишь?

– Старый кран полторы тысячи стоил, мы его в прошлом году установили, – не сдавалась мамик.

– Ну дык и не возьму… Чао, стало быть, Лизавета, привет передавай Василисе Онисифоровне.

Мамик постояла несколько мгновений в позе статуи Ленина с вытянутой в светлое будущее рукой, о чем-то раздумывая, и, когда сантехник решительно повернулся к двери, устремилась к нему:

– Погоди!

Петров упирался, а мамик тащила его за рукав спецовки к серванту.

– На, Петров! На тебе два, на – четыре! Крепче держи, уронишь!

Все в страхе уставились на мамика – вид у нее был отчаянный, как у человека, который вдруг бросился на амбразуру, а в руках ошалелого сантехника весело зазвенели стеклом, забряцали железными ножками парижские бокалы!

– Мне смеситель поменять – как два пальца, – застеснялся он, приятно отмякая от горьких чувств. – К чему рюмок-то напихала? Импортная ж тара, сразу видать – не хухры-мухры. Целая косуха, поди, им цена…

– Восемь тысяч с половиной! – гордо задрала подбородок мамик. – Бери, пока дают, поздравь кассиршу!

Сложив набор в подставленную Санькой коробку, Петров вытер шапкой вспотевшее лицо:

– Ну и денек, блин!

– Да-а… – качнул отец седой лапшой вдоль поцарапанного лица, хотел что-то добавить, но мамик его опередила:

– Нормальный день! Дочь моего мужа родного папашу нашла!

– Да-а, – меланхолично подтвердил отец. – Дочь объявилась от женщины, которую я в жизни не видел.

– Надо же, – удивился сантехник. – Вот какие кошки-мышки!

Из прихожей донесся музыкальный призыв чьего-то мобильного телефона. Новоявленная сестра-дочь процокала «казачками» мимо перспективных домочадцев.

– Мама велела срочно вернуться – у бабушки сердечный приступ, – известила она через минуту угасшим голосом. – Придется ехать, может, успею на вечерний поезд.

– Ох, беда, – всплеснула руками мамик. – Ты, Машенька, сразу приезжай, когда бабушке полегчает. Я тут вспомнила: в магазине «Малышок» видала недавно кроватку под дуб – лялечка, а не кроватка!

Сквозь магический кристалл

Мама с папой рвались на пушкинскую премьеру. Женя еле уговорила их не мешать ее дебютному выходу на сцену: «Вы меня только закомплексуете». Как всем новичкам, ей хотелось и отдалить спектакль, и ускорить. Но наконец в школьном зале вокруг елки, сплошь окутанной мохнатым серебром мишуры, отхороводился утренник. Время перевалило за полдень, и минуты, перегоняя друг друга, понеслись бешеным галопом к тому часу, когда зал снова зашумел, хлопая сиденьями подвинутых к сцене кресельных рядов.

Слышались возгласы о каком-то сюрпризе. Глянув в кулисную щель на заинтригованную толпу, Женя почувствовала простой человеческий ужас. Такой ужас, возможно, в первую секунду испытал Геракл перед многоголовой лернейской гидрой, ведь он наполовину был человеком. Вот где, оказывается, мама углядела в папе своего настоящего мужчину – на сцене! Только теперь Женя поняла и оценила папин героизм: доблестный артист Театра оперы и балета Евгений Шелковников чуть ли не еженедельно выходит сражаться с глазастым чудищем публики – и побеждает! А у трусливой дочери героя от зрелища полного зала начались сбои в сердечном ритме.

– Коленки тряс-сутся, – простучала зубами Юля над ухом. – Манд-д-раж.

– Все будет айс, к гадалке не ходи, – заверил завитый и напудренный Леха, нервно поглаживая усики, смастеренные в парикмахерской, где работает Санькина мама Елизавета Геннадьевна. Леха был с девочками на одной стороне сцены, Миша с Санькой – на другой. Шишкин готовился к вступительной речи.

Надя, в пышном газовом платье старшей Юлиной сестры, с томиком Пушкина в руках, зажмурилась и ткнула пальцем в страницу.

– Ой, смотрите!

– «Простим горячке юных лет И юный жар и юный бред», – прочел шепотом Леха строки, в которые уперся Надин дрожащий палец. – Да ну, какой еще юный бред? Мы с Мишкой вчера вечером сами гадали, честно, нам Пушкин лично ответил: все со спектаклем будет айс.

– Кто-кто ответил?

Леха растянул в улыбке бледные губы:

– Пушкин. Александр Сергеевич. На спиритическом сеансе. Мишка нарисовал на ватмане буквы, луну с солнцем по бокам, мы нагрели на свече блюдце со стрелочкой и сначала для пробы разбудили дух Наполеона. Он не захотел с нами общаться, или русский язык не знает. Тогда Мишка вызвал Пушкина и спросил про спектакль.

– И что?

– Он отправил Мишкину руку с блюдцем на три буквы.

– На какие… три?

– Говорю же: а, й, с. Стрелка указала.

– Такого слова в пушкинское время не было, – хмыкнула Юля. – Взрослые люди, а во всякую ерунду верите.

– Ни во что такое не верю, а Пушкину верю, – убежденно сказал Леха.

Они не успели поспорить, на авансцену поднялся с поздравлением директор школы. После положенных рукоплесканий из кулис вышел усатый Шишкин во фраке, и зал радостно притих.

Преодолевая внутреннее сопротивление, Женя рассматривала стоящее у противоположной стены пианино, акварельно размытые на его черном лаке пятна отраженного реквизита и слушала Мишу. Он сообщил, что часть учеников 11 «б» подготовила театральное представление по роману Александра Сергеевича Пушкина «Евгений Онегин». Спектакль предполагает хорошее знание зрителями пушкинских стихов, просим любить и жаловать.

Вторая, куда бо́льшая часть одноклассников затопала ногами и засвистела. Переждав зашиканную учителями бурю изумления, восторга и некоторой толики зависти, Миша спокойно продолжил:

– Представление посвящается Новому году, школе и дню рождения нашей любимой классной руководительницы Ирины Захаровны.

Ирэн любят и уважают все, и Миша известен детской смелостью слов. Поэтому зал зааплодировал искренне, без придирки к подозрительному слову «любимая». Взволнованная Ирина Захаровна привстала с кресла и поклонилась.

…И произошло удивительное: как только занавес открылся, Женя забыла об аритмии, о сухости во рту, а едва затеялось действие, забыла, где находится. Сама певучая атмосфера стихов вынесла актеров в патриархальное пространство «милой старины». Понемногу и зал проникся духом почтенного дворянского имения, превращаясь в сообщника сцены, где жил Пушкин и жили его герои. Зрителей перестало смущать, что на ножках ларинских кресел видны снизу инвентарные номера, и что границы театральной условности сужают гроздья воздушных шаров, спущенных со штанкета по периметру задника.