Двенадцать железных цепей - Яна Лехчина

– Ничего существенного. – Лале отозвался так быстро, словно только и ждал, что она заговорит. – В Чернолесье приехали ученики господина Грацека, чтобы отвезти в Тержвице чародеев Дикого двора.

– Ага. – Ольжана повернулась к нему. – Хотите, расскажу поподробнее?

Тёмные глаза Лале снова внимательные и ласковые. И, может, слегка довольные. Так рад, что уехал Юрген?

– Хочу, – кивнул Лале. – Я люблю вас слушать.

– Фу, перестаньте. – Ольжана клацнула зубами. – Лале, раз и навсегда: даже если вы… э-э, по какой-то причине чувствуете себя виноватым передо мной, то не нужно мне льстить, ладно? – Она тряхнула кудрями. – Вы ни в чём не провинились. Я не нуждаюсь в вашей похвале.

Не успел он и слова вставить, как Ольжана продолжила:

– Так вот…

Она рассказала ему про удивительную повозку господина Грацека, свиток от чародеев Драга Ложи и заносчивого колдуна Баргата. Лале слушал её, медленно вертя башильерский перстень на пальце.

– Похоже, Йовара это здорово смутило. – Ольжана равнодушно поболтала ногами. – Не думала, что его вообще способно что-то смутить. Забавно, да? Напоминает о том, что на каждого хищника найдётся хищник покрупнее.

Лале снял с пальца перстень и задумчиво подкинул его на ладони.

– Да, – сказал он. – Это действительно забавно.

– Будто что-то из ваших трактатов о философии.

Лале усмехнулся и слегка качнул головой.

– Знаете, – он вернул перстень на палец, – когда я ещё жил в Хургитане, я встречал одного торговца. Его любимой присказкой было «Каждый поёт, когда приходит его очередь». Хочет не хочет, а поёт.

Рука Ольжаны лежала на бедре, и Лале плавно потянулся к её запястью. Ольжане почудилось в этом странное мальчишеское озорство – точно Лале пробрало от удовольствия, и он решил коснуться её, чтобы передать частицу этих чувств. Неужели, удивилась она, его настолько тяготило общество Юргена?

Лале перехватил её запястье, осторожно привлёк к себе и – сердце Ольжаны пропустило удар, – коснулся губами кончиков её пальцев.

– Видимо, сейчас пришла очередь вашего мастера. – Он выпустил её руку, и Ольжана поражённо прижала её к себе.

Лале внимательно на неё посмотрел.

– Закроем тему, которая смущает нас обоих? – предложил он. – Нам ещё вместе путешествовать. Пусть всё будет как раньше.

Должно быть, этот лёгкий поцелуй – ей на откуп. Для того чтобы она не считала, что досаждает ему, или что она ему противна, или чтобы между ними не было напряжения, как в начале разговора. Ольжана предположила это, но с трудом сделала вдох.

– Хорошо, – сказала она хрипло. – Пусть будет так.

Пальцы ещё горели от его дыхания.

3. Чародей из касты отверженных

Лазар трижды повернул ключ, понимая, что, если не переживёт эту ночь, в следующий раз дверь выбьет Саак или брат Дауф. Вряд ли его хватятся сразу – скорее, через пару-тройку дней: Лазар часто не появлялся на бдениях и общих трапезах, так что первое время его отсутствие никого не удивит.

Что произойдёт с его телом за два-три дня? Лазар хмыкнул, выуживая из тайника чёрные книги. Должно быть, его окоченевшие мышцы начнут размягчаться, кожа станет напоминать пергамент, и местами уже проступит гнилостная зелень – сначала внизу живота, как на трупах, которых он сполна насмотрелся в мертвецкой и в заражённых кварталах Хургитана. Сейчас мор ослабел, и все, как и полагалось, связали это с казнью Айше Хасамин. А значит, Лазар мог превратить себя в дахмарзу, чтобы через день или два предстать перед подозрительным взглядом настоятеля, брата Гвидо.

Или не предстать, заметил он про себя, складывая книги на пол. Страха не было – лишь холодный расчёт и мрачная усмешка, с которой он представлял, каким ещё более искалеченным станет его тело, если он не совладает с этой тёмной восточной волшбой. Вдруг случится то, чего он даже не предполагает. Может, дыра в груди – чёрная котловина из прожжённой плоти; Лазар стиснул зубы.

Нет, признал он, прислушиваясь к себе. Где-то внутри всё же трепыхался холодный язычок страха. В конце концов, Лазар всего лишь человек. Причём молодой, двадцатитрёхлетний, и хотя он давно запретил себе сомневаться – в пещере, когда приказал теням разорвать Нимхе, и годами позже, когда принял монашество, – сейчас вдруг ощутил себя страшно уставшим и уязвимым. Будто он подошёл к невидимой черте, за которой – мрак.

Сбежать из родной страны и получить башильерское клеймо – это одно, но отпороть от себя кусок души – совсем другое. Лазар медленно выдохнул и стянул через голову сутану, оставшись в одних штанах из грубого сукна.

Что, размышлял он, если обряд пойдёт не так, как нужно, и он выживет, но навсегда потеряет возможность колдовать? А если даже всё получится, вынесет ли он сам себя, потерявшего чародейское умение, – неделю, месяц, год, пять лет, сколько бы ему ни пришлось таиться?..

Кем он станет, когда лишится колдовства?

Монахом. Калекой. Просто слабым одноруким человеком с плохим зрением и больной ногой, которого не подсвечивала изнутри сила, способная поднимать мертвецов и заклинать недругов.

Хватит, велел он себе, опускаясь на пол и раскрывая чёрные книги и записи Айше. Не будет колдовства – будет орден и то спокойствие, которое Лазар обретёт, став дахмарзу. По крайней мере не придётся остерегаться железа. Это сейчас самое важное. Волк, попавший в капкан, отгрызает себе лапу и не думает, счастлив он или нет и кем станет потом, когда минует опасность. И уж точно не жалеет себя за мгновение до того, как впиться в собственную плоть.

Лазар разложил книги с угрюмой решимостью. Затем поднялся, занавесил узенькое оконце своей кельи и взял со стола простой нож. С его помощью отпорол тканевые лоскуты от старой сутаны, которую обычно держал в сундуке, – прохудившаяся одежда с чужого плеча, годная лишь на то, чтобы превратиться в тряпки. Затем Лазар наточил нож, обдал его водой из кувшина для умывания и насухо вытер. Снял с себя поддельное чёрное железо, чтобы не мешалось. Вновь сел на пол, на этот раз – на колени.

В келье царил полумрак. Солнце остывало, на храм наползал вечер, и сквозь занавесь на окне едва пробивались слабые лучи. Чтобы осветить себе книги, Лазар зажёг колдовской огонь из этого призрака закатного света, поместил его перед собой. Повёл рукой, и огоньки размножились, замерцали вокруг него так, как если бы он окружил себя кругом из пылающих свечей. По его подсчётам, такой огонь – яркий, медово-жёлтый, но безопасный для бумаг – должен был потухнуть через несколько часов вне зависимости от того,