Пеший Камикадзе - Денис Ли

…Митинговавшие в десяти метрах чеченские женщины, рванули в разные стороны, оставив на месте заслона одно бездыханное тело.

Егор вскочил на ноги.

— Что? Убило? — закричал он солдатам, стоявшим рядом с телом.

— Нет, сознание потеряла! — ответил тот, что успел склониться над телом, до того, как подбежал какой-то мужчина. — Испугалась, наверное! — Молодая женщина задышала, ожив в руках выскочившего из автобуса водителя.

— Слава чужестранному Богу!.. — изгадился Егор.

В окружности, воронка оказалась чуть меньше ширины самой проезжей части — около пяти-шести метров; а глубиной — два-два с половиной, свидетельствовала о том, что это действительно был случайно найденный заблаговременно заготовленный фугас…

Егор ковырялся в дневнике. На завтра был месяц как он здесь, и ему страстно хотелось подвести маленький, но важный итог. Впрочем, сложного в этом ничего не было. Но Егору так хотелось ничего не пропустить, что он даже вооружился калькулятором. Всех окружающих, кто невольно оказывался рядом или о чем-то спрашивал, Егор отгонял характерным жестом, как отгоняют назойливых мух или комаров.

Подошедший дежурный по роте и вовсе едва несхлопотал в лоб, потому, что тараня охапку дров, не мог видеть командирских взмахов:

— Товарищ старший лейтенант, Вам ужин принести?

— Бл… — прыснул гневом Егор, вскочил из-за стола, но немного погодя, расслышав с опозданием недавно прозвучавший вопрос, успокоился, динамично произнеся, словно выстрелив:

— Да, да, да… давай!

Завтра, месяц, как я здесь. За это время я:

«снял»: три фугаса (25.12.2000; 06.01.2001; 08.01.2001);

три подрыва, — без потерь… я — «санитарная» (23.12.2000; 24.12.2000; 04.01.2001);

допустил два подрыва федеральных войск, — два не найденных фугаса (21.12.2000; 05.01.2001);

три — незначительных боестолкновения, и гранатометная засада (12.12.2000);

получил ЗЧМТ. СГМ. (04.01.2001), пулевое ранение средней трети левого бедра (07.01.2001).

Сегодня утром, не знаю, в каком районе, подорвался инженерно-разведывательный дозор, есть «200»…

Егор захлопнул дневник, бросил его на тумбочку.

Вечерами было скучно. Солдаты лежали на нарах, бесконечно выходили и заходили в палатку, запуская струю холодного вечернего морока. Кривицкий и Кубриков, вернувшись с совещания, завалились спать, и похоже, «пошли» в ночь. На заднем дворе, в вальерах, лаяли собаки. Неудобно вытянув прострелянную ногу, Егор ковырялся в раскрытой печи, пытаясь выудить из нее огарок щепки, чтобы прикурить. Вовка Стеклов лежал на кровати, головою в ногах, тихо напевая какую-то грустную песню.

Прикурив, Егор закрыл дверцу, и уныло уставился на мерцающый в отверстиях огонь.

— А мы можем этого не делать? — спросил Стеклов, глядя на Егора.

— Что именно? — выпустив дым, угрюмо спросил Егор.

— Мы можем отказаться — ходить, искать… разминировать?

— А зачем? — не сводя глаз с печи, снова спросил Егор.

— Что значит — «зачем»? — возмутился Владимир. — Чтобы сохранить свои жизни, продлить их… ведь убьет, я чую… а хочется жить?

— Жить?.. — едва слышно произнес Егор.

— Жить. Жить — это ж хорошо!..

— Жить хорошо мы уже не будем никогда… У нас не получиться…

— Это почему? — удивился Стеклов.

— Потому что мы сойдем с ума, занимаясь этим… Мы — больные на голову, сумасшедшие… Помнишь, говорили про камикадзе? Так вот, мы — камикадзе не потому, что мы делаем, что готовы делать, на что способны, а как мы об этом думаем!

Слова Егора показались Володе не очень понятными:

«…как мы об этом думаем»?..

Егор и Стеклов долго сидели молча. Думали. Вовка не знал, о чем думал в этот момент Егор, и стал думать о том, можно ли отказаться ходить на разведку, и как воспримут это заявление другие: спокойно, или будут осуждать? А если осуждать: то будут осуждать открыто, или будут презирать молча, за глаза, исподтишка? А как сам Егор отнесется к этому…

Не выдержав, Вовка спросил:

— А что мы об этом думаем?

Егор оглянулся.

— А мы думаем, что мы все уже решили для себя — мы не можем «этого» не делать. И именно поэтому мы делали это — позавчера… вчера… сегодня, и будем делать это — завтра… И знаешь почему? Потому что мы все решили. Мы готовы победить или умереть. Колеблющихся и сомневающихся, среди нас, быть не должно! — Егор сурово посмотрел Стеклову в глаза. — Потому-то поднявшись утром, мы даже не подумаем о том, что этого можно не делать… Не вспомним! Завтра в голове уже не будет этой мысли: «не делать»; и мы поднимем свои жопы и пойдем… потому что не делать этого мы уже не можем…. Это нужно — нам самим!

— А… да… точно… — раздельно, и совсем как-то разочарованно, произнес Стеклов.

— Ты заметил, как меланхолично, безэмоционально ведут себя жители этого города? Когда встречаешь их на улице…

— Нет.

— Ну, ты что, не обратил внимания на то, что как ведут себя люди на улице… при виде нас, оружия, военной техники? Бремя реальной катастрофы — войны, для них уже давно наступило, поэтому они ведут себя намного рациональнее и сдержанно, чем мы… попавшие сюда, словно из другого измерения… Им все это уже давно знакомо, потому что они живут здесь каждый день… и знают, что будут так жить до конца, пока не умрут.

— Как все стремно у них…

— Я знаю, как все закончиться про нас, — живо отозвался Егор, — финал известен с самого начала, — мы все умрем. Хотя и допускаем мысль, что нет, но это уже не имеет никакого значения…

Спецоперация. Егор шел по улице Первомайской и напевал песню Юрия Антонова — «Есть улицы центральные»:

— Есть улицы центральные, красивые и важные, с витринами зеркальными, гирляндами огней… — Егор всегда начинал ее напевать, когда шел привычным или новым маршрутом; на неизведанных и незнакомых улицах. Это приходило не осознано, само по себе, вроде защитной реакции. Приятная романтическая песня, думал Егор, успокаивала, а в таком случае, почему бы и не петь, когда тревожно и страшно.

Егор оглянулся, выглядывая боевой порядок группы прикрытия и ее командира — Юру Крутия. Крутий шел позади второго БТРа, изредка растворяясь в сером облаке выхлопных газов подгазовывающего БТРа. Водитель был новый и никак не мог приспособиться к непривычномы темпу инженерной разведки. Наверное, потому Юра шел рядом с БТРом — на всякий разный случай.

…В далеком-далеком детстве, в гостях у родственников, на Урале, — вспоминал Егор, — в Западной Сибири… — Егору особенно нравилось называть это место именно так, представлялось будто говоришь и думаешь о каком-то заграничном местечке, вроде, восточной Германии, — лет семь тогда было, может и того меньше… Не столь важно… У родственников был проигрыватель, и небольшая коллекция грампластинок, среди которых была и пластинка Юрия Антонова… 84 год! — восторженно вспомнил Егор. — Он тогда, наверное, был на пике популярности… чуть ли не членом каждой советской семьи! Нравился и мне… Тогда, я его пластинку закрутил до дыр! — Признаться, так было и сейчас. Она звучала и крутилась в голове Егора, самопроизвольно срывалась с губ, потому как все мысли кружились волчком вслед за глазами, и были нервные и быстрые. Но все равно, Егор пел эту песню нежно и любовно. Были ли вместе с этим какие-либо подсознательные ассоциации или нет, он не знал. Возможно, таким образом, Егор пытался скрыть распространяющуюся по телу тревожность.

Ходить первым по этому маршруту было мрачно. Хмуро возвышающиеся с левой стороны девятиэтажные дома таили неизвестность и тихо скрываемый ужас. Что таит в себе эта полуразрушенная непрозрачность, — думал Егор, — презренно смотрящая, ведущая нас сотнями пронзительных, дрянных глаз? — От тех окон, которые на какое-то мгновение равнялись с ним, и тут же предательски оказывались со спины, покалывало холодком за воротом, от чего хотелось прятать голову в плечи. Глазницы этих развалин, поблескивали полиэтиленовыми зрачками. Огорелые рты подъездов выдыхали запах горечи, пустоты и гнили. Несогревающие солнечные лучи зимнего солнца, бликующие отовсюду, перебиваемые колыхающимися на ветру тряпками в окнах, отражали тихо проплывающие облака, хороня за собой скрытый, человеческий интерес, интерес детский и подглядывающий. Это ничем не изгоняемое ощущение произрастало из глубины комнат, оттуда, где шпион, был скрыт сырой, плесневелой темнотой.

Правая сторона улицы, как и Богдана Хмельницкого, представляла собой такой же частный сектор, из низкорослых усадьб, в густых неокультуренных зарослях. Вся эта «зеленка», являлась заброшенными, фруктовыми садами, с завалившимися деревянными, железными заборами, некогда разделявшие их на участки.

Дорога, была пуста и не менее сложна, — имела разделительную полосу, с широкою аллеей, с тротуарами и скамейками посередине, окаймленную с каждой стороны деревьями, часто высаженными в ряд. Судя по толщине и высоте, деревья были посажены давным-давно и, похоже, последние годы вовсе не купировались.