Самодурка - Елена Ткач

— Нет, Петер. Завтра. Я приду к тебе завтра… — она погладила его по волосам, стряхнула с них снег. — Тебе надо шапку купить.

Они быстро вышли к Тверской, перебрались на другой её берег, — точно переплыли снежную реку, — и стали голосовать. Долго ждать не пришлось: тормознула первая же проезжавшая мимо машина — синие «Жигули». Водитель опустил стекло, Надя назвала адрес.

— В Трехпрудный? Не-е-е, это ж рукой подать!

Надя решительно распахнула дверцу и уселась на переднее сиденье.

— Сотня устроит?

— Другой разговор! Поехали…

Надя бросила сумочку на сиденье, выскочила, Обняла Петера, притронулась щекой к его ледяной щеке, отвела его руку, сжимавщую несколько десятидолларовых бумажек, которые он старался сунуть ей в карман, повторяя:

— Такси, такси…

— Петер, милый, с Рождеством! Ну… Господь с тобой!

И она трижды перекрестила его бескровное онемевшее лицо.

Хлопнула дверца. Надя пропала в ночи.

Петер двинулся вниз по Тверской к «Метрополю», засунув окоченевшие руки в карманы. Ветер дул в спину, подгоняя, нашептывая: «Позабудь о ней, позабудь! Беги от нее, беги…»

Всю ночь он просидел один в баре и наутро отменил репетицию.

Такое случилось с Петером Харером впервые в жизни.

5

Рано утром Надю разбудил телефонный звонок.

— Спишь, Надён? Что там у вас вчера в театре стряслось?

Это был Николай.

Она села в постели и это усилие далось ей не без труда — сонное оцепенение ватным комом облепило все мышцы, заволокло сознание…

— Коля… Доброе утро. Что стряслось? Декорация упала. Меня из-под неё в самый последний момент выдернули.

— Кто?

— Тот человек в пальто. Который мне серьги вернул… в ту ночь.

— А как он в театре-то оказался? Театр-то режимный — к вам же мышь без пропуска не проползет! Военная комендатура…

— Не знаю. Я, Коль, вообще ничего уже не понимаю…

— Так! Ладно. Ты, главное, не раскисай. Разберемся! Ты его хоть раз до этого в театре видала?

— Нет, никогда.

— Хорошо. А как думаешь: случайно декорация гробанулась или это было подстроено?

— Понятия не имею… Слушай, — она глотнула холодного чаю из чашки, стоявшей на прикроватной тумбочке, — я вот думаю… Ты ребят своих отпусти. Все равно от них мало толку. Копошатся тут под окнами, только время зря тратят. Видишь — в театр их без пропусков не пускают, где они были, когда эта чертова декорация обвалилась?! Так что бессмыслица какая-то получается…

— Ну, это не проблема. С сегодняшнего дня будут у них пропуска. Так что не дрейфь, Надён, будешь везде под крылышком! И даже в твоем оч-чень Большом театре!

— Коль, не надо, слышишь? — она соскочила с кровати и резко выпрямилась. — Мне не нужна ТАКАЯ защита! Это я точно поняла. Сегодня. Нет вчера… В общем, не нужна и все!

— Ты, мать, переутомилась слегка! Ничего, отлежишься, придешь в себя все в голове по местам и уляжется. Зачем от реальной помощи отказываться, да ещё в твоей ситуации! Я тут потихоньку варюсь, информации накопал до черта на Василия Степановича твоего. Сидел он, соколик, — пять лет оттрубил. Валютные махинации… Он раньше в другом ресторане работал — не в сарае с колесами, а в крутом заведении в самом центре Москвы. Прямо перед Олимпиадой его свои же и заложили. А ты, похоже, наступила на хвост оч-чень ядовитой змее. Длиннющая, понимаешь ли, змея вырисовывается: голова тут шевелится, а хвост на Урале. И знаешь, что самое интересное? Эти ребята недавно проклюнулись и очень их деятельность московским семейкам не нравится. Врубаешься, о чем говорю? Тут же все по зонам влияния поделено давно и надолго. А тут эти… варяги, мать их! В общем, крупные разборки назревают. Это я к тому, что кроме тебя, у них тут до кучи врагов. Я бы им не завидовал! Всунуться в московские дела… или большая дурость или большая крутость нужна. Москва — это ж Змей Горыныч! И не о трех головах…

Надя усмехнулась.

— Коль, мой Горыныч — он тут, возле меня сидит. Щенок у меня. Я его Горынычем назвала. Лужу вон, гад, наделал! Вот с ним я разбираться и буду, а это все… Коленька, ты прости — я тебя, наверно, зря потревожила. Хорошо, что про Струкова рассказал, но знаешь… не хочу больше. Хватит! Коль, отзови ребят. Я понимаю — тебе это кажется бабским капризом, но поверь, что так будет лучше. Я справлюсь со всем сама…

— А вот это уже не твое дело. Ты, Надь, совсем спятила! Я с тобой не в бирюльки играю — стал бы ребят дергать за-ради родстввенного одолжения… Ты в серьезную передрягу попала. В оч-чень серьезную! Жизнь твоя в опасности, поняла? И не шути со мной — не люблю. Все, покапризничала — и будет! Я тебе ребят дал, мне и решать, когда их из дела вывести. А ты тут сбоку припека. Ясно? Ну все, пока!

В трубке послышались частые нудные гудки.

Надя наклонилась, чтобы положить трубку, и вдруг мгновенная волна тошноты судорогой скрутила её, согнула пополам, застряв в горле — еле успела добежать до раковины. Несколько приступов рвоты вывернули нутро, отняв все силы. Она снова легла, набрала номер Марготы и сказала, что на класс не придет, но надеется подползти к дневной репетиции…

Через полчаса Марго перезвонила уже из театра.

— Слушай, ну ты прямо в рубашке родилась: сиди дома спокойно репетицию отменили. Харечка заболел. Хочешь, подъеду?

— Нет, Марго, спасибо, душечка! Отлежусь. Подремлю, может…

— Ну, дрыхни! Я после прогона вечернего позвоню. «Тени» опять прогоняют с оркестром — что-то там у дирижера не ладится.

На том и порешили.

К пяти вечера, еле собравшись с силами, Надя двинулась на вокзал. За нею тенями, правда отнюдь не бесплотными, следовали Колины молодцы.

Голос железнодорожной сивиллы возвестил: «Поезд Абакан — Москва прибывает на шестой путь всемнадцать десять.»

Неужели сегодня? — нарастало предчувствие. И резкое как щелчок молниеносное знание: да, сегодня! Сейчас!

Она заторопилась в конец перрона — в это поезде вагон-ресторан обычно цепляли в хвосте состава.

Вот он! Надвигается. Наползает. Шипит…

Грязно-зеленый гремучий змей. На хвосте погремушка — красный вагон-ресторан.

В вагон Надя вошла одна, попросив ребят подождать на платформе.

Коридор. Никого… Где-то здесь должен быть, в самом конце вагона, за занавеской.

Появился, наконец. Побелел! Весь как-то сразу обмяк.

Она почти осязала как дрожат у него колени.

Подошла, стараясь двигаться неторопливо, не доходя пол-шага остановилась — лицом к лицу.

— Здравствуйте, Василий Степанович! Вы, наверное, уже поняли, что совершили ошибку — зачем на меня наехали? Не надо было вам этого делать, Василий Степанович. Совсем не надо! Однако, меня не интересует ни ваша богатая биография, ни род занятий, — меня интересует только мой кот. Верните кота!

Повернулась и пошла по вагону к выходу, бросив на ходу:

— Идемте за мной!

Струков послушно поплелся следом.

Ребята у выхода его поджидали, молча встали по сторонам, под белы рученьки подхватили и повели…

Он, голубок, разом лет на десять постарел, сгорбился, ноги свои сосиски еле передвигает, живот мешком над поясом перекатывается…

Наде его стало жаль.

Подвели к зданию вокзала, прижали к стене в уголке между двумя закрытыми киосками. Надя от них в сторонку отошла, там и осталась стоять.

Только потом, отпустив на волю «клиента», ребята доложили ей: мол, поведали Струкову все, что о нем им известно, что висит он на волоске и что крупно ему повезло, потому как требуется от него только кот.

— Повезло тебе, гнида, что у дамы характер не мстительный и упекать тебя не собирается!

Результатом проведенных переговоров явился клочок бумажки с адресом. Ребятам Струков сказал, что продал кота сразу же по приезде в Москву.

15-ая Парковая, 12, квартира 5.

Костикова Тамара Давыдовна, товаровед магазина «Дары моря».

Надя сунула записку в карман своей шубки. Все в ней сжалось, подобралось — внутренне она уже устремилась к цели.

Кивнула ребятам:

— Ну… большущее вам спасибо! Дальше уж я сама.

— Не было указаний, — возразил тот, что был похож на героя-любовника, — черный, усатый, одетый с иголочки… только шрам на шее его выдавал. — Мы должны всюду вас сопровождать.

— Я утром с Николаем Петровичем переговорила… у него сегодня две важные встречи — так что, видно, он просто не успел лично вам передать… А мне сказал: передай моим на словах: после получения результата — свободны!

— И все-таки он должен был сам… мобильный всегда при нем. И при нас, конечно! Н-да, — покачал головой второй, который выглядел заметно попроще и вид имел донельзя замученный. Пелена смертной усталость застила взгляд. Не знаю, странно все это. Миш, ты как думаешь?