Самодурка - Елена Ткач

За кулисами на женской половине было пусто и темно. Все артисты, занятые в прогоне, находились сейчас на правой, мужской. Наде захотелось поздравить свою тезку с удачным прогоном, может даже подсказать кое-что, если та не спрячется за маской высокомерия… Она направилась на мужскую половину, обходя сцену за задником… двигалась как в полусне — вяло и медленно. Видно, не очнулась ещё окончательно. В голове мелькнуло: лечь бы тут, посреди этих в груду сваленных декораций и заснуть крепко-крепко и спать долго-долго — весь день и всю ночь…

Она сознательно длила это свое дремотное покачивание у границы сонных врат — возвращаться в жизнь не хотелось… И скорее почуяла, чем заметила как громадная декорация, являющая собою фрагмент храмовой стены, только что вынесенная сюда со сцены, начала еле заметно крениться…

Словно завороженная, Надя продолжала стоять на месте и глядела как колоссальная конструкция из металла и фанеры плавно, точно в замедленной съемке, обрушивается на нее.

Она бы так и осталась стоять, если бы не рывок чьих-то рук, сдернувших с места. Не удержавшись, Надя упала. И в тот же миг с чудовищным грохотом декорация опрокинулась на доски планшета. Музыка тотчас оборвалась, от взметнувшейся пыли Надя чихнула и подняла глаза…

Над нею стоял человек из ужаса первоянварской ночи. Человек в черном пальто… Только на сей раз оно было расстегнуто.

Он стоял, засунув руки в карманы. Молчал. И глядел на нее.

Шум, голоса — все сбежались, сгрудились… Аханья, клики. Вот её поднимают с пола, ведут…

Боль в лодыжке — кажется, растянула. Только теперь испугалась, когда все было кончено. Затравленно озираясь по сторонам, она искала его.

Но человек в черном пальто исчез. Бледный, испуганный, вел её за руку Петер Харер.

5

— Петер, не могу больше… пощади!

Но он не хотел, да и не мог пощадить, не мог остановиться — он плавился в жару их слившихся тел, он вдыхал жар огня — жар поразившего своей болезненной остротой желания, он вдруг понял, что в любви до сих пор только тлел угольком, а теперь своевольный московский буран, чудом ворвавшийся в его плоть, распалил уголек и полыхнул из него жадный неутолимый огонь!

Крик его страсти наверное всполошил соседей — было около двенадцати, когда округлый, женственный, познавший искус модерна корабль гостиницы «Метрополь» вплывал в синеву Рождественской ночи. Москва задернула окна морозными занавесками, расшитыми вязью ледовых узоров, и приникла к стеклу воспаленной кожей — она так устала от суетности своих жителей, от которой болела и чахла душа…

И ночь распростерла над городом покров Рождества, чтобы дрогнуло время, соприкоснувшшись с иным — сокровенным, чтобы Москва не угасла в безвременье, позабыв про ту единственную реальность, которая вселяет надежду…

— Меinе liebe! Меine liebe Mädchen![2] — шептал Петер, приникая к её влажной горячей коже. — Я очень долго тебя искать!

Но она отстранялась, она сжималась в комок под его поцелуями, провалившись в тугую резиновую усталость.

— Сейчас, подожди, — Надя поднялась и скрылась за дверью ванной.

Кожа под струей холодной воды сразу покрылась пупырышками — сейчас ей хотелось бы её сбросить, растворить телесный футляр, с таким назойливым постоянством заставлявший мириться с собой… Тело ломило, и даже после омовения оно показалось ей выпотрошенной пустой оболочкой.

Этот немец — фанатик, распротетый в экстазе любовного ритуала, словно бы выпил тот легкий веселый трепет, который всегда наполнял Надину душу, не позволяя впадать в уныние и пасовать ни при каких обстоятельствах… И она — на полупальцах, прозрачной тенью — скользнула в номер, закуталась в халат хозяина, пристроилась в кресле, поджав ноги, и встретила напряженный горящий взгляд Петера. В нем было столько желания, что Надя даже слегка отшатнулась и как утопающий за соломинку схватилась за свой бокал.

И лился над столиком белесый играющий дым сигарет, и наслаждались свободой смеющиеся пузырьки шампанского, и качался мир под босою ступней Надежды — она плыла в мареве Рождественской ночи, плыла без руля и ветрил…

— Мы уехать… Подожди мало — я тебя увезу.

— Я должна вернуть своего кота! — эта фраза весь вечер почему-то стучала в висках как заклинание.

— Надя, будем здесь. Дома не… идти дом нет! Не надо! Хорошо?

— Петер, я… — она взглянула на часы — было уже четверть первого. Проводи меня до церкви. Пожалуйста! Это совсем недалеко…

Он посмотрел на часы и молча оделся. И Надя оделась тоже. Они вышли из «Метрополя» и поднялись по тихой онемевшей Тверской к Почтамту, свернули к «Макдональдсу», спустились чуть ниже по Газетному переулку и оказались возле церкви Успения Божьей Матери.

Петер не мог не заметить её все возрастающее волнение и, тревожно заглядывая в глаза, повторял:

— Что с тобой, Надя? Ты плохо? Надя, скажи!

Но она неё отвечала — замкнулась, деланно улыбалась и хотела лишь одного: остаться одной и войти в храм. Она должна была преодолеть ту внутреннюю преграду, что явлена была ей во сне…

— Пожалуйста, подожди меня здесь, — быстро шепнула Петеру и взошла на паперть.

Прихожане стояли плотной стеной — не пройти. Не толкать же молящихся! Надя услышала низкий густой бас, доносящийся из глубины:

— … но не вем, Госпоже Пречистая, откуду яже ненавижду, та и люблю, а благая преступаю. Не попущай, Пречистая, воли моей свершаться, не угодна бо есть, но да будет воля Сына Твоего и Бога моего: да мя спасет, и вразумит, и подаст благодать Святого Духа, да бых аз отсесле…

— Что ты, милая? — послышался шелестящий шепот.

Тихая восковой бледности бабушка в белом сатиновом платочке притронулась к Надиной руке.

— Иль умер кто у тебя?

Надя и не заметила, как при первых словах долетевшей молитвы слезы полились по щекам, все в ней как бы перевернулось и мир со всей своей болью отхлынул далеко-далеко, будто канул в небытии…

— Лапушка, не надо так-то! Вижу, неладное у тебя. Пойдем…

Старушка стала потихоньку протискиваться вперед и так это у неё получалось, будто шла, движимая не напором физического усилия, а какой-то иной нематериальною силой. Бесплотной тенью проскальзывала она между молящимися, а те как-то послушно и податливо расступались. Надя продвигалась за ней. Скоро они оказались в самых первых рядах прямо напротив царских врат.

— Помолись Чудотворной, — нежданная покровительница указала на икону Божьей матери слева у алтаря. — Все сердце раскрой, все как есть…

И словно бы позабыв про Надю, бестелесная как засушенный лепесток, стала самозабвенно молиться. Она крестилась и кланялась, и Надя крестилась и кланялась тоже.

«Не попущай, Пречистая, воле моей свершаться, не угодна бо есть», — с током крови пульсировали в висках запавшие в сердце слова молитвы. Надя глядела на образ — Богородица всматривалась в нее, и свет, исходящий от её Лика, словно живой водой омывал душу.

Надя не помнила, сколько времени простояла она перед образом. Служба кончилась, верные причастились, и её спутница в белом платочке вновь очутилась с ней рядом на ступеньках паперти.

— Тебя как звать? — дунула на ушко едва слышным шепотом.

— Надежда.

— Имя какое светлое у тебя! Ты и держись за надежду. И святой своей покровительнице молись. Вижу, ты к вере тянешься, — она чуть сжала Надину руку, — ты не бойся молитвы — молитва держит, по ней и иди. Ты вот запомни и повторяй про себя: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную!» Это Иисусова святая молитва — она как щит! Ты щитом этим крепись и полегоньку, помалу шагай вперед. И все у тебя хорошо будет, верю я! Запомнила молитву?

Надя прошептала одними губами:

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную!

Старушка кивнула, отпустила Надину руку и перекрестила ее:

— С Рождеством тебя, Милая! Ступай с Богом…

И легонькая как палая листва, уносимая ветром, пропала за поворотом. А к церкви быстрыми шагами шел Петер Харер.

Было около двух ночи. Ступеньки паперти заметало снегом. Крупные вихрастые снежинки напоминали крохотные цветы, может быть, эльфийские астры, которые рассыпали с небес, празднуя Рождество.

Закоченевший Петер, приидерживая у шеи поднятый воротник своего кашемирового пальто, еле выгоорил посиневшими губами:

— Ну, как дела? Нога болеть?

— Нет, — Надя взяла его под руку, приникла к плечу головой. Ей захотелось согреть его, такого жалкого и одинокого в этом сорванном с петель городе…

— Ты замерз совсем! Пойдем, посадишь меня на такси.

Он вскинул на неё молящие глаза.

— Ты вернутся в отель нет?

— Нет, Петер. Завтра. Я приду к тебе завтра… — она погладила его по волосам, стряхнула с них снег. — Тебе надо шапку купить.