Самодурка - Елена Ткач

Она катастрофически переставала самой себе нравиться. Она начинала себя презирать. Она через силу заставляла себя молиться — ей было стыдно! Стыдно предстоять перед Ликом святым в своей нечистоте, — она боялась себя! — боялась признать, что по сути она просто капризненькая и весьма ограниченная эгоистка, не способная сделать ни шагу к преодолению собственной слабости и несовершенства.

И при этом ей было жаль себя прежней — всеобщей любимицы из отлетевшего детства, обожавшей плескаться в тазу на своей осененной зеленью даче, обожавшей валяться в траве и подолгу глядеть на небо, прилипать к зеркалу и рассматривать свое отражение — наивное, любопытное и доверчивое…

Но ей не просто было стыдно себя теперешней — интуитивно она угадывала, что вообще стыдно просить, стыдно тревожить Лик, пристально вглядывавшийся в нее, — тревожить такой пустячной, такой несерьезной просьбой — вернуть кота!

Но она пересиливала себя, она все же просила…

В церкви Воскресения Словущего, что на Успенском вражке, купила лампадку, вазелиновое масло, сделала из бинта фитилек и повесила перед иконой на трех узорчатых цепочках, которые прежде красовались у неё на груди. От малейшего прикосновения лампадка покачивалась, двигалась густая тень на стене и… выражение Лика менялось. Да, выражение это неуловимо менялось каждый раз, как вставала она перед иконой…

Дева смотрела на Надю, и та готова была сквозь землю провалиться, потому что во взоре, проницавшем в самую суть её, не находила ни тени одобрения и сочувствия. Надя по-детски надеялась, что пережитое ею в последние дни и её слезные искренние молитвы как-то изменят выражение Лика — изменят к лучшему… она не знала, какое слово тут может выразить то, о чем она думала… Она надеялась, что во взоре Пресвятой девы найдет хоть намек на прощение, хоть тень утешения… Хоть едва уловимый знак, что её молитвы услышаны… Но благости в Лике не было, был только немой укор.

И это был не бред, не иллюзия — то была сущая правда. Та, что глядела на Надю с иконы, ВИДЕЛА её и немо, без слов говорила с ней. Вернее, не говорила, — Она просто отворяла душу той, что молилась перед иконой, и помогала ей вглядеться в эту самую душу, в самое себя заглянуть… и понять, какова-то она — душа, не земными, а небесными мерками мерянная…

И эта правда пугала. И это повергало Надю в такое смятение, а в душе её ворочался такой смертный ужас, что пытаясь побороть этот страх, она готова была вообще отказаться от способности думать и чувствовать, — только есть, пить, спать, стоять у станка, а все силы своего «я» — малого и убогого — устремлять к золотому огню лампадки перед иконой Владимирской Божьей Матери…

Она знала: ничто теперь не имеет значения — ни Володька, ни Ларион, ни театр, ни обида и грязь, облепившая душу, — ничто, кроме этого святого Лика, глядящего на нее. Надя не отдавала себе отчета — чего она ждет, на что надеется… Где-то в самой глубине затаилась в ней детская, не убитая вера в чудо. Ожидание знака выше — знака благой всесильной защиты, — о ней помнят, её ведут… Ведь однажды — совсем недавно — она ощутила подобное. Когда просиял в душе несказанный ликующий свет и… нет, не уверенность, но надежда ожила в ней.

О ней помнят, её ведут…

И сейчас Надя знала одно: весь мир отвернулся от нее, и он — этот мир, больше был ей не нужен. Потому что только то тайное, к чему сызмальства тянулась её душа, стало для неё единственно нужным и важным. И это тайное сосредоточилось для неё в Лике Девы, в немом диалоге с иконой, которая жила своей жизнью… которая этим малым чудом как будто поддерживала её смотри! Для тебя не существовало прежде пространства, в котором ты оказалась. То, чего не было, — наявилось! То, о чем ты не могла и помыслить, случилось… В жизни нет ничего невозможного… даже в этой жизни. Не бойся. Иди. По той незримой тропе, на которую ты осмелилась…

Володя больше не исчезал ночами, и если у Нади не было вечернего спектакля, они молча сиживали вдвоем перед телевизором. Надя стирала, готовила, вытирала пыль, Володя привозил продукты, чинил искрившую розетку, возился со стареньким пылесосом… Они оба как будто старались доказать друг другу, что ничего страшного не случилось, что жизнь продолжается, а её глумливую ухмылку можно не принимать всерьез.

Щенок путался под ногами, требовал, чтобы его покормили, тыкаясь мокрым носом в ладонь, и уливал все пространство квартиры с завидным умением и постоянством! Пару раз Надя поскальзывалась, рискуя потянуть связки, чертыхалась и покорно подтирала лужи. Они становились все больше, щенок — все толще, полагавшиеся ему на завтрак полпачки творога и яйцо сметал в один миг, а потом, со смаком облизываясь, умоляюще глядел на хозяйку — нет ли чего еще…

Володя никак не отреагировал на его появление. Покачал головой, хмыкнул, сообщил, что тварь довольно-таки симпатичная… И с этого момента перестал обращать на него внимание.

А Надя ходила гулять с ним три раза в день, с удовольствием наблюдая как её пушистый ребенок принюхивается к жизни, деловито топая на своих основательных крепких лапах. Это удовольствие было единственным чувством, с которым мирилась душа. И этот собачий ребенок — единственным существом, мысль о котором не повергала её в смятение…

О существе, которое завелось в ней самой, она предпочитала не думать. К этому она была попросту сейчас не готова.

В театре начались репетиции нового балета Петера Харера. «Сестра Беатриса» — чудо в трех действиях Метерлинка — так называлась пьеса, легшая в основу либретто. На балетную сцену её переносили впервые. Георгий помог Петеру переделать пьесу в либретто, тот подобрал сборную музыку, а на главную роль выбрал Надю.

В театре этот выбор произвел эффект разорвавшейся бомбы! Многие из тех, кто до сих пор её попросту не замечали, принялись любезно с нею шутить и не забывали здороваться… Другие, наоборот, перекашивались лицом и злобно шипели. Надю это никак не занимало — гораздо больше собственного её интересовал театр Веры Федоровны Комиссаржевской. Ведь именно в этом театре состоялась первая в России постановка этой пьесы — спорная, загадочная, эстетски красивая, в которой Комиссаржевская играла главную роль.

Эта роль состояла как бы из двух ипостасей, из двух образов, которые должна была воплотить на сцене одна исполнительница, подобно Одетте-Одиллии в «Лебедином». Это была партия, рассчитанная на огромный актерский дар танцовщицы: шутка сказать — балерина должна была танцевать и грешницу Беатрису, сбежавшую к любовнику из монастыря, и оживающую статую Святой Девы, которая сходит с пьедестала, чтобы на целых двадцать пять лет, — на время, когда заблудшая пребывала в миру, — заменить её в монастыре. Внешне они обе были очень похожи — Дева и Беатриса. Так задумал Морис Метерлинк…

Известие о назначении своем на роль монахини Беатрисы Надя восприняла с абсолютным вешним спокойствием. Можно сказать, ни одна жилка не дрогнула! Маргота от этого просто взбесилась и наорала на подругу: дескать, полная кретинка, тупица и идиотка, если счастья своего не понимает! Свинья, дескать, перед которой вообще негоже бисер метать! Что такое раз в тысячу лет бывает — когда какой-то затерханной балеринке, корифейке недоделанной, которая больше кулисы протирает, чем на сцену выходит, — чтобы ей, да центральную балеринскую партию!!! Да, если б такое доверили ей, Марготе, да она бы взлетела над этим чертовым портиком с колоннами, под которыми всякие придурки вечно свидания назначают, и над этим чертовым Аполлоном, который хрен знает, чем там — на фронтоне — столько лет занимается… Взлетела бы… и плакала, плакала…

Маргота была сражена тем внешним безразличием, с которым Надежда восприняла известие, всколыхнувшее весь театр. Впервые между ними пролегла пропасть непонимания. Наде было жаль, что подруга воспринимает или готова воспринимать только внешние проявления чувств… но переделать ни себя ни Марготу никак не могла, да и не хотела. Прежде она и сама была точно такая: все реакции — мгновенные, импульсивные и набухающие, как волдырь на коже после ожога…

Что было с нею, когда узнала она об этом? О том, что сбывается самая затаенная её мечта — ей доверена центральная балеринская партия, да ещё немыслимо, невероятно сложная — двойная, — потому что в пьесе Метерлинка две разные роли играет одна актриса… Что было… Едва это оказалось возможным, она сбежала из театра. Опрометью неслась, едва не угодив под машину… Она почти ничего не замечала кругом — она мчалась к Той, Которая подала ей знак. Знак своего покровительства и защиты. Упала перед иконой, не смея поднять взгляд. И не помнила, сколько пролежала так.

Случилось чудо. Ей, Наде, предстояло выйти на сцену Большого в образе Святой Девы. И иначе как чудом назвать это было нельзя!