Винный склад - Висенте Бласко-Ибаньес

Рафаэль отвѣтилъ неудачливо:

– Поменьше упрековъ и брани, тетка колдунья. Что же касается той ночи, вы болѣе виноваты, чѣмъ я.

Старуха хотѣла броситься на него съ адской радостъю, что нашелся тот., кого можно обвинить въ своемъ горѣ.

– Подлецъ… Ты, ты виноватъ во всемъ! Будь проклята твоя душа и душа разбойника господина твоего.

Но тутъ она нѣсколько поколебалась, словно раскаиваясь въ томъ, что прокляла сеньора, всегда уважаемаго людьми ея племени.

– Нѣтъ, не хозяина. Онъ молодой, богатый и у сеньоритъ нѣтъ другой обязаиности, кромѣ развлеченій. Будь проклятъ ты, одинъ ты, притѣсняющій бѣдныхъ и слѣдящій за ихъ работой, точно они негры, ты, доставляющій дѣвушекъ хозяевамъ, чтобы лучше скрывать свое воровство. He желаю ничего твоего: бери назадъ тѣ пять червонцевъ, которые ты мнѣ далъ; бери ихъ назадъ, воръ; вотъ они, негодяй.

И вырываясь изъ рукъ мужчинъ, державшихъ ее, чтобы она не бросилась на Рафаэля, она рылась въ своихъ тряпкахъ, отыскивая деньги, съ дѣланной поспѣшностью и твердымъ намѣреніемъ не найти ихъ. Но несмотря на это, ея поза была не менѣе драматична.

– Бери деньги, злая собака!.. Бери ихъ и пусть изъ каждой песеты родится для тебя несчастье и будетъ грызтъ тебѣ сердце.

И она разжимала сжатыя руки, какъ будто бросая что-то на землю, хотя и ничего не бросала, сопровождая свои жесты гордыми взглядами, точно она дѣйствительно бросила червонцы на полъ.

Донъ-Фернандо вступился, вставъ между надсмотрщикомъ и старухой. Она довольно уже наговорила, пора ей замолчать.

Ho цыганка выказала еще большую наглость, увидавъ, что она защищена тѣломъ Сальватьерры, и обернувъ голову, продолжала оскорблять Рафаэля.

– Пусть Богъ допуститъ, чтобы у тебя умеръ кто тебѣ всего дороже… Пусть ты увидишь холодной и неподвижной, какъ мою бѣдняжку Мари-Кру, ту гаши, которую ты любилъ.

Надсмотрщикъ слушалъ ее до той поры съ презрительнымъ хладнокровіемъ, но когда прозвучали послѣднія ея слова, удерживать поденщикамъ пришлось уже его.

– Колдунья! – заревѣлъ онъ, – меня оскорбляй сколько хочешь, но не смѣй называть имени той особы, потому что я убью тебя!

И казалось, онъ былъ склоненъ убить ее, такъ что поденщики лишь только съ большими усиліями могли увести его изъ людской. Какъ можно обращать вниманіе на женщинъ?… Пусть онъ забудеть старуху, вѣдь она обезумѣла отъ горя. – А когда, побѣжденный словами Сальватьерра и толчками столькихъ рукъ, онъ переступилъ черезъ порогъ людской, онъ еще услышалъ пронзительный голосъ колдуньи, который, казалось, преслѣдовалъ его.

– Уходи, лживый человѣкъ и пусть Богъ накажетъ тебя, отнявъ у тебя гаши, ждущую на виноградникѣ. Пустъ возьметъ ее у тебя изъ-подъ носа сеньорито… пусть донъ-Луисъ насладится ею, и ты узнай о томъ!

О, какое усиліе долженъ былъ сдѣлать надъ собой Рафаэль, чтобы не вернутъся назадъ и, не задушить старуху!..

Полчаса спуста Сарандилья подъѣхалъ на двуколкѣ въ дверямъ людской, Хуанонъ и другіе товарищи обернули простыней трупъ, поднявъ его съ его ложа лохмотьевъ. Онъ былъ теперь легче, чѣмъ въ минуту смерти. Это было перышко или соломенка, по словамъ поденщиковъ. Казалось, что вмѣстѣ съ жизнью улетучиласъ и вся матерія.

Двуколка двинулась въ путь, съ пронзительнымъ скрипомъ покачиваясь на своихъ осяхъ по неровностямъ дороги.

Сзади телѣги, соприкасаясь съ ней, шла старуха и ея младшія дѣти. А за ними шелъ Алкапарронъ рядомъ съ Сальватьеррой, пожелавшаго соеровождать до города этихъ бѣдныхъ людей.

У дверей людской скопились поденщики и въ черной ихъ массѣ сверкалъ огонекъ свѣчи. Всѣ съ безмолвнымъ вниманіемъ слѣдили за скрпомъ двуколки, не видной въ темнотѣ, и за воплями цыганъ, раздававшихся въ тишинѣ мертваго и синеватаго поля подъ холоднымъ блескомъ звѣздъ.

Алкапарронъ чувствовалъ нѣкоторую гордость, идя рядомъ съ этимъ человѣкомъ, о которомъ вездѣ было столько толковъ. Они вышли уже на большую дорогу: на ея бѣлой полосѣ выдѣлялся силуэтъ двуколки, отъ которой, въ ночномъ безмолвіи, распространялось тихое позвякиваніе бубенчиковъ и стенанія семьи, шедшей позади нея.

Цыганъ вздыхалъ, словно эхо того горя, которое ревѣло впереди нero, и въ тоже время говорилъ съ Сальватьеррой о своей дорогой умершей.

– Она была самой лучшей изъ семьи, сеньоръ… и поэтому она ушла. Хорошіе живутъ недолго. Вотъ двоюродныя мои сестры, Алкапарроны, онѣ безчестье семьи, и величайшія плутовки, – a y нихъ червонцы цѣлыми пригорошнями, и у нихъ есть и кареты, и газеты говорятъ о нихъ, а бѣдняжка Мари-Кру, которая была лучше пшеничной муки, умираетъ послѣ жизни тяжелаго труда.

Цыганъ стеналъ, взглядывая на небо, словно онъ протестовалъ противъ этой несправедливости.

– Я очень любилъ ее, сеньоръ; если я желалъ чего-либо хорошаго, то лишь для того только, чтобы подѣлиться съ нею. Еще вѣрнѣе, чтобы все ей отдать. А она, незлобивая голубка, апрѣльская розочка, была всегда добрая ко мнѣ, всегда защищала меня… Когда мать моя сердилась на меня за какую-нибудь мою продѣлку, Мари-Кру сейчасъ же защищала своего бѣднаго Хосе Марія… Ахъ, двоюродная моя сестренка! Моя нѣжная святая! Мое смуглое солнышко съ глазищами, казавшимися яркимъ пламенемъ!.. Что бы только не было готовъ сдѣлать для нея бѣдняга цыганъ!.. Слушайте, милость, ваша, сеньоръ. У меня была невѣста; я хочу сказать, у меня ихъ было много, но то была гаши, т. е. дѣвушка не нашего племени; у нея было состояніе, сеньоръ, и къ тому же, она была влюблена въ меня, за мое, какъ она говорила, умѣніе пѣтъ нѣжныя пѣсенки. А когда мы уже были одѣты, чтобы идти вѣнчатъся, я сказалъ ей: «Гаши, пусть домъ пойдотъ моей бѣдной матери и моей двоюродной сестрѣ Мари-Кру. Онѣ такъ много работали, и жили собачьей жинзнью въ людскихъ, пусть поживуть нѣкоторое время хорошо и въ свое удовольствіе. Ты и я, мы молоды, здоровы и можемъ спать на дворѣ». А гаши не пожелала и прогнала меня; но я не огорчился этимъ, потому что я оставался съ моею матерью и двоюродной сестрой, а онѣ стоятъ больше всѣхъ женщинъ въ мірѣ! Я имѣлъ невѣстъ дюжинами, я чуть было не женился, мнѣ очень нравятся дѣвушки, но Мари-Кру я люблю, какъ не полюблю никогда никакую жещиину… Какъ объяснить это вашей милости, которая тааъ много знаетъ? Я люблю бѣдняжку, которую везутъ впереди насъ на двуколкѣ, такъ, что не сумѣю это объяснить, какъ священникъ любить Божью Мать, когда онъ служитъ обѣдню. Мнѣ нравилось видѣть ея большія глазища и слушать золотой ея голосокъ; но прикоснуться до низка ея платья? Это никогда мнѣ и въ голову не приходило. Она была для меня святой Дѣвой и, какъ на тѣ, которыя въ церквахъ, я смотрѣлъ лишь на ея головку; на милую головку, созданную для ангеловъ…

И когда онъ снова застоналъ, подумавъ объ умершей, ему отвѣтилъ хоръ плачущихъ, сопровождавшихъ двуколку.

– А-а-а-ай!.. Моя дѣвочка умерла! Мое сверкающее солнце! Мое нѣжное сердечко!

И цыганята на крики матери отвѣчали взрывомъ жалобныхъ воплей, чтобы и темная земля, и синее пространство, и яркіе сверкавшія звѣзды хорошенько проникнулись бы тѣмъ, что умерла ихъ двоюродная сестра, нѣжная Мари-Крусъ.

Сальватьерра чувствовалъ, что имъ овладѣло это трагическое и шумное горе, скользившее сквозь тьму ночную, раздаваясь въ безмолвіи полей.

Алкапарронъ пересталъ стонать.

– Скажите мнѣ, сеньоръ, вы, который столько знаете. Думаете ли вы, милость ваша, что я когда-нибудь увижусь снова съ моей двоюродной сестрой?…

Ему необходимо было это узнать, его мучила тоска сомнѣнія, и замедляя шагъ, онъ умоляюще смотрѣлъ на Сальватьерру своими восточными глазами, блестѣвшими въ полумракѣ отливами перламутра.

Революціонеръ взволновался, увидавъ томленіе этой искренней души, умолявшей въ своемъ горѣ о лучѣ утѣшенія.

Да, онъ опять увидится съ нею; это онъ подтвердилъ ему съ торжественной серьезностью. Болѣе того, онъ во всякое время будетъ соприкасаться съ нѣчто такимъ, что составляло часть ея существа. Все, что существуетъ, остается въ мірѣ; и только мѣняется форма, ни одинъ атомъ не теряется. Мы живемъ окруженные тѣмъ, что было прошлымъ, и тѣмъ, что имѣетъ быть будущимъ. Останки лицъ, которыхъ мы любили, и составныя части тѣхъ, которыя въ свою очередь будутъ любить насъ, носятся вокругъ насъ, поддерживая нашу жизнь.

Сальватьерра, подъ давленіемъ своихъ мыслей, чувствовалъ потребность исповѣдываться кому-нибудь, говорить съ этимъ простодушнымъ существомъ о своей слабости и своихъ колебаніяхъ передъ тайной смерти. Это было желаніе изложить свою мысль съ увѣренностью не быть понятымъ, излить свою душу, подобно тому, какъ онъ это видѣлъ у великихъ шекспировскихъ дѣйствующихъ лицъ, королей въ несчастіи, вождей, преслѣдуемыхъ судьбой, которые братски довѣряли свои мысли шутамъ и безумцамъ.