Следы апостолов - Эндрю Олвик

Потерпев поражение под Лейпцигом в «битве народов» Наполеон начал осторожное отступление на Франкфурт, стремясь занять новые позиции, сгруппировать силы и нанести сокрушительный ответный удар. Однако его непобедимая Армия к этому времени была сильно обескровлена, полки поредели на две трети, но воинский дух все еще оставался на высоте. Немалую роль в деле поддержания этого духа сыграла личная гвардия Императора, в рядах которой сражался бригадный генерал Иероним Доминик Радзивилл, остававшийся верным данной им клятве.

Покинув под покровом ночи стены своего Несвижского замка, князь Доминик, сопровождаемый верными уланами, направился в Вильно, где должен был вскоре присоединиться к остаткам корпуса маршала Мюрата и двинуться с ним дальше в Ковно, чтобы переправиться через Неман. Там его и застало известие о штурме замка войсками Чичагова и его дальнейшем почти полном разорении.

— Варвары! — вскричал молодой князь, прочитав доставленное с гонцом послание от одного из управляющих имениями. — Bekarty!

Он отшвырнул письмо и уронил голову на руки. Перед его мысленным взором все еще стояла одинокая фигура эконома, подсвеченная светом факелов в проеме замковых ворот.

«Успел ли Адам исполнить мое указание, — думал он, огромным усилием воли сдерживая переполнявшую его злость. — Жив ли он? Погиб ли? И какова судьба Апостолов? Что, если русские все же добрались до них?»

От этой мысли злость с новой силой вскипела в нем, и больше не в силах сдерживаться, Доминик выхватил саблю и одним ударом разрубил пополам стоявший рядом стул, на котором только что сидел.

— Вина! — крикнул он адъютанту, заглянувшему на шум в палатку генерала.

Но беда, как известно, не приходит одна. Некогда непобедимая армия Наполеона продолжала отступление, неся потери и теряя одного за другим союзников в Европе. Осенью 1813 года пришло известие о трагической гибели в водах Эльстера друга Доминика маршала Франции Юзефа Понятовского.

Несколько дней Радзивилл не находил себе места. Желание мести жгло его изнутри, заставляя, забыв об осторожности, без оглядки бросаться в бой одним из первых. Именно так и произошло в сражении под Ганау 30 октября 1813 года, когда на пути отступавшего Наполеона оказался пятидесятитысячный австро-баварский корпус генерала Вреде, стремившийся зажать противника между двух огней и задержать таким образом до подхода основных сил коалиции.

На французскую армию обрушился шквал артиллерийского огня. Чтобы оценить обстановку и принять единственно правильное решение, Император лично выехал на позиции, где под градом ядер и пуль его войска с трудом сдерживали австрийцев. Дорогу ему прокладывали уланы Радзивилла…

Ядро разорвалось в нескольких метрах от лошади Доминика. Волна раскаленной шрапнели ударила в самую гущу улан. Послышались крики.

— Пан генерал! — услышал он голос своего адъютанта, уже теряя сознание. На какое-то мгновение Доминик увидел черные стволы деревьев в парке Альбы, серп луны над прудом, серое от усталости лицо эконома и белое поле листа, на котором он собирался написать свое самое важное письмо Теофилии.

Когда он открыл глаза, над его головой нависал низкий закопченный потолок придорожного трактира, по которому перебегали причудливые тени. За окном были слышны голоса и ржание лошадей. В углу едва мерцала свеча.

— Юзеф, ты здесь? — прошептал он, все еще не осознавая происходящего. — Где ты, я не вижу тебя. Подойди, я хочу взять твою руку.

Ответом ему была тишина. Князь Доминик снова закрыл глаза и погрузился в полусон. Он увидел Адама в окровавленной одежде, который стоял над ним, беззвучно шевеля губами. Потом эконом снял со своей шеи серебряный образок и положил его на грудь своему господину.

— Я все исполнил, — сказал он и отступил в темноту, из которой тут же выплыли двенадцать золотых фигур и закружились вокруг Доминика.

В Париже, куда по настоянию врачей его перевезли друзья, к князю Радзивиллу ненадолго вернулось сознание.

Был холодный декабрьский день. Столица империи жила ожиданием. По городу ходили слухи, что дни Наполеона сочтены и силы коалиции уже на подходе: армия отступает, полководческий гений Императора иссяк.

— Мне надо исповедаться, — прошептал князь, заслышав легкие шаги Теофилии. — Я чувствую, что силы мои тают.

Вечером в седьмом часу возле парадного входа остановилась наемная карета, из которой вышел закутанный в черный плащ невысокий полный человек. Даже поверхностного взгляда было достаточно, чтобы распознать в нем слугу Господа. В одной руке он держал оплетенную в коричневую кожу библию, а в другой — гранатовые четки. Священник остановился и размашисто осенил крестным знамением дверь, после чего с опаской огляделся по сторонам.

— Пожалуйте сюда, — распахнул перед ним дверь слуга.

В комнате, где лежал Доминик, царил полумрак. В углу мерцала лампада.

— Монсеньор, как хорошо, что вы приехали, — поднялась Тео-филия навстречу епископу.

Тот молча прошел к постели умирающего и указал жестом, чтобы все вышли. Исповедь была недолгой.

— Сын мой, ты больше ничего не хочешь мне сказать? — прошептал епископ, склоняясь к самому уху Радзивилла. — Поведай мне то, что не должно уйти вместе с тобой.

— Мне больше не в чем каяться, — еле слышно проговорил князь, и на лице его отразилась мука.

Священник взял его за руку.

— Скажи мне, где искать Золотых Апостолов. Нам известно, что они остались в твоем замке. Святыня нашей церкви должна вернуться в лоно ее.

Но Доминик его уже не слышал. Он снова впал в забытье.

Несмотря на все старания врачей и молитвы Теофилии, утром 9 ноября 1813 года, сразу после возвращения Императора в Париж, князь Радзивилл скончался, так и не придя в сознание.

Последние его слова были:

— Я приду за вами…

24

— Я иностранец, — поспешил объявить сдавленным от волнения голосом пан Бронивецкий, инстинктивно пятясь назад, к лестнице. В голове его уже роились самые черные мысли.

— Мне известно, — успокоил его капитан Островский, приблизившись к нему почти вплотную. — У меня к вам есть несколько вопросов. Надеюсь, вас не затруднит ответить на них? Без лишних формальностей, — уточнил он, заметив смятение на лице поляка.

— Прямо здесь? — потерянно спросил Ежи.

— Можно и здесь, — согласился милиционер. — Если вы, конечно, не возражаете?

Ежи не возражал, он уже понял, что лучше вести себя так, словно ничего серьезного не происходит.

Они прошли в дальнюю часть гостиничного холла и опустились на маленький обтянутый зеленым дерматином диванчик, принявший их тела с глубоким утробным вздохом.

Пану Бронивецкому казалось, что сердце его сейчас выпрыгнет через рот прямо к ногам капитана. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы выглядеть в меру беспечным и, вместе с тем, заинтересованным. В сложившихся обстоятельствах это было очень непросто.

Разговор занял не более десяти минут и закончился так же неожиданно, как и начался. Капитан оказался человеком деликатным, что сразу расположило к нему пана Бронивецкого. Наконец осознав, что ему ничего не угрожает, Ежи заметно воспрял духом и даже позволил себе легкую иронию в отношении данной ситуации.

Милиционера интересовало, не пытался ли кто-нибудь предлагать иностранцу какие-либо предметы антиквариата или просто старые вещи, может быть и не имевшие культурной ценности, зато вызывавшие определенный интерес у коллекционеров.

— Я же знаю ваши законы, — вполне правдоподобно возмутился пан Бронивецкий. — Никаких покупок здесь я делать не собираюсь. Мой визит носит… — он на мгновение запнулся, но тут же продолжил, — носит сугубо гуманитарный, туристический характер.

Капитан Островский улыбнулся.

— Значит, если что — сразу дайте знать. А то тут у нас, знаете ли, разные люди попадаются… Впрочем, как и у вас в Польше. Одни, вот как вы, стремятся строить общение на гуманитарной основе, а другие — делают свой незаконный бизнес.

— Да, да… понимаю, — согласился пан Бронивецкий. — Закон, есть закон. Всегда можете рассчитывать на меня.

— Спасибо за сотрудничество, — поблагодарил его капитан Островский. — Вот вам мой телефон.

После ухода милиционера Ежи еще некоторое время сидел, размышляя о том, что могло заставить милицию заподозрить в нем человека, способного преступить закон. Единственным сколько-нибудь приемлемым объяснением было то, что, возможно, в данный момент других иностранцев в городе не было.

Оставшись вполне удовлетворенным таким объяснением, пан Бронивецкий еще раз заглянул в свой маленький изящный портфельчик и, убедившись, что толстый желтый конверт, полученный им неделей раньше из Ватикана, на месте, отправился в гости к Григорию.