Пустыня внемлет Богу - Эфраим Баух

— Слу-у-у-ша-а-ай!..

— Слу-у-у-ша-а-ай!..

У Моисея пересохло во рту. Острота обоняния, зрения, слуха на пределе. Самое страшное — внезапная засада меджаев, этих сынов пустыни, умеющих подражать звукам обитателей песков. Они подобны пантерам, чей шаг мягок и неслышен, эти чернокожие, не зря вербуемые отцом его и дедом, дряхлым параноиком, жаждущим крови молодых, в патрульные отряды для охраны границ Кемет.

Моисей идет босиком, тоже стараясь ступать неслышно. Вот и запах горько-соленых вод, все сильнее доносимый ветром до ноздрей Моисея, чей нюх с раннего детства умеет различать избыточную свежесть вод в плавнях Нила, запах сырости и гниения лоз, сухость пустыни, соленое веяние моря.

При слабом свете звезд и белесо-латунных отсветах песков блеснула и потемнела приближающаяся полоса, уходящая во мглу. Моисей ощущает под босыми ногами воду, облегченно переводит дыхание: теперь предстоит долго идти по этим мелким водам, нагоняемым в ночь ветром с горьких озер.

Ближе к рассвету, который в густой еще мгле уже ощущается особой тишиной сладкого предрассветного сна всего живого в пустыне и едва уловимым веянием посвежевшего воздуха, Моисей ступает ногами на сухую землю, еще некоторое время идет, затем приникает к земле: запах ее, здесь более скудной травами и влажностью, иной. В проступающих с рассветом контурах окружающего пространства Моисей без особого труда различает на далеком еще расстоянии дерево, обозначенное на схеме Яхмеса.

Но подобраться к нему можно будет лишь ночью, и следует, пока те не совсем рассвело, отыскать укрытие на целый день. Благо здесь же холмы: в них можно отыскать даже небольшую расселину или цель.

Лежит Моисей, отлеживается на животе в такой щели и, всматриваясь в пространство, протирает глаза, ибо оно, колышущееся в жаром мареве, чудится пастью, отделившейся от пустыни, давшей ей жизнь. Став самостоятельным чудищем, пасть эта поглощает дерево, дальние холмы, Моисея, само породившее ее пространство, галлюцинирующе четкие скопления дворцов и пирамид, всю лавку древности, пытающуюся оказать сопротивление этому чудовищному чревоугодию.

Цель этой пасти одна: сжевать все живое, чтобы остались лишь пустота, безопорность, ничто.

Она жует до хруста в скулах, до звона в ушах. Одно спасение: выпить как можно больше воды, хотя в бурдюке ее не так уж много. На самом горизонте виден колодец. Это не мираж, он отмечен на схеме, о смертельно опасно к нему даже приблизиться. В щели все же более прохладно, чем в травах, и Моисей засыпает. И до самых сумерек, услаждая уставшее за ночь перехода тело, снится ему вода, стоячая, проточная, журчащая, беззвучная, сладостно ледяная в горле, прохладно обнимающая при погружении в нее.

Проснувшись уже в темноте, Моисей добирается до дерева, в пяти шагах от него находит замаскированные бурдюки с водой, мешок, в котором еда и даже нож для бритья. Это все Яхмес, дорогой человек. Последняя весточка от него. Знает, как трудно безбородому, а ныне еще и безродному принцу привыкать к бороде.

Слезы наворачиваются на глаза Моисея, навьючивающего на себя весь груз перед еще одним долгим ночным переходом.

3. Лик, отраженный в зеркале воды

Всю ночь медленно, но упорно ощущается подъем. Моисей идет, ориентируясь по схеме и звездам, за время побега он обрел в том значительный опыт. Да и чувствует он себя спокойнее: до этих мест меджаи не доходят, ибо здесь глухая, испепеляющая днем и леденящая ночью пустыня, проходят лишь купеческие караваны, а одинокий человек обречен на гибель.

Дорога начинает более круто забирать вверх. Давным-давно и далеко вправо ушла дорога к Тростниковому морю, к медным копям.

Эта же дорога — к горе Сеир, пустынная, мертвая, пересекающая высохшие русла ручьев, в сезон дождей несущих мутные воды на север. Вот и последний обозначенный на схеме колодец — первый, к которому можно подойти.

В слабеющих к рассвету сумерках Моисей склоняется над колодцем. Стоило, ох как стоило одолеть все ужасы этих дней и ночей, чтобы в этот прохладный час посреди мертвого безмолвия пустыни увидеть свой лик, отраженный в зеркале воды.

Это как обретение самого себя.

Глаза подобны ковшам, погружающимся в воды колодца, — только черпают они пространство, взвешивая его, расплескивая, освежаясь им, вливая в душу жизнь.

С сожалением прочитывает Моисей последние несколько слов, начертанных Яхмесом, за которыми обрывается не только схема, но и клочок папируса: ему следует привести себя в порядок у этого колодца, долить воду в бурдюки, после чего подняться на самую высокую точку вблизи колодца и там терпеливо ждать каравана, вероятнее всего еврейских купцов: только они осмеливаются идти по этой короткой дороге до Эцион-Гевера[7] и далее через великую пустыню, на северо-восток, в Двуречье, ибо грабители предпочитают нападать на караваны по дороге вдоль моря.

Моисей омывает тело, сбривает бороду, моет голову, которая чего только не касалась в эти дни и ночи.

Клочок папируса со схемой и записями Яхмеса, затисканный, замусоленный, прячет на груди, как талисман, воистину спасший ему жизнь.

День, ночь и еще день пролежит Моисей на высотке, несколько раз спустится к колодцу не столько для того, чтобы набрать воды, сколько для того, чтобы вновь и вновь вглядываться в свой облик, искренне удивляясь тому, что вот же, не изменился, не рассыпался, хотя вся отошедшая жизнь кажется грудой глины, песка и соломы, выброшенной из формы до обжига в кирпич, подобный, миллионам тех кирпичей, которые должны единым слиянием держать здание страны Кемет, называемой северными народами домом бога Птаха, И-ку-птах, Египтом.

Караван покажется к вечеру. Снимут поклажу, будут поить верблюдов, заливать воду в бурдюки, разожгут костер.

Уже в полной темноте Моисей спустится со своей высотки, прислушается к их речи. Говорят на еврейском языке, и Моисей понимает: они заметили его, но виду не подают, чтобы не смутить его подозрением. Да и ведут они себя совершенно иначе, чем египтяне да и хабиру в Гошене.

Здороваются с Моисеем, приблизившимся к костру, по-египетски, оглядывая его, безбородого, в одежде, несущей на себе остатки былой роскоши. Удивляются ему, довольно сносно говорящему на их языке.

Предлагают поесть горячего, выпить вина, рассказывают о том, что им устроили необычную по тщательности проверку в пограничной крепости Чеку, все только и говорили о том, что сбежал какой-то очень важный человек.

— Если он где-то в этих краях, ему нечего бояться, — говорит один из купцов, — это только кажется, что Египет вездесущ и беспределен.

— Вы не похожи на египтянина, — говорит другой купец, к которому остальные относятся с видимым почтением, вероятно глава каратана, — у вас ступня сильная и легкая на подъем. Ваши пастухами-овчарами.

— Не велика радость, — усмехнулся Моисей, — дело пастуха-овчара для египтян мерзкое.

— Мерари, — обращается кто-то из купцов к главному, — объясни незнакомцу, что деды и прадеды наши были пастухами.

— Редкое имя, — говорит Моисей.

— Так звали деда моего.

– Я был уверен, что ибрим, простите, евреи в Кемет рабы, а здесь, в северных пустынях, пастухи, но купцы для меня новость. Вы тоже везете пряности, ладан, бальзам?

— Почему тоже?! — удивлен Мерари.

— Мне рассказывали историю Йосефа. Потрясла меня до слез. Там купцы мидианские везут эти товары, а братья продают им Йосефа за двадцать серебреников.

— Мидианские купят, продадут да еще между делом очистят, — подает голос кто-то из невидимых во мгле купцов.

— Сынов нашего рода-племени называют не только евреями, но и сынами Израиля, и живут они не только в Гошене, кочуют в этих пустынях, но и местами осели севернее, — говорит Мерари.

— Это для меня ново.

— Но ведь отец Йосефа Иаков боролся с ангелом Божьим, потому и получил имя Израиль. А среди купцов мидианских достаточно таких, которые и разбоем не брезгуют да и связаны с шайками, потому не боятся идти наиболее кратким путем из Двуречья в Кемет, через Дотан или Шхем прямо на Газу. Эту же, через Сеир, называют дорогой смерти, зато нет грабителей, и мы ее освоили. А про отца Иакова Исаака слышали?

— Нет.

— И про деда его Авраама? — Мерари до крайности удивлен.

— Ну всё, Мерари сел на своего конька, — зевая, говорит кто-то в темноте, — хлебом не корми, подавай только байки.

— Человек искренне потрясен этим великим житием, а вам бы лишь брюхо набить да золото копить.

— Пошло-поехало. Сейчас он назовет нас сребролюбцами, у которых вместо сердца камень. Но нам же вставать до рассвета. До полудня предстоит трудный переход.

— А кто вам спать мешает? Вы же эту, как вы говорите, байку не раз уже слышали.