Пустыня внемлет Богу - Эфраим Баух

Под сенью пальмы, у входа в самый большой шатер среди скопления палаток, стоит Итро.

– Я давно предчувствовал нашу встречу, — обнимает он Моисея, — гляжу, подозрительно быстро вернулись с водопоя эти козы, мои дочери. Они говорят, да вот, египтянин какой-то защитил нас от пастухов, начерпал воды, напоил овец. Что же вы оставили его, говорю, дороги дальней, наверно. Позовите, его накормить надо. Долго ли ты шел, сын мой?

Весть о том, что с тобой случилось, долетела до нас с быстротой птицы. Не удивляйся. Я же тебе еще там, в Кемет, говорил, доносчики повелителя мира, хозяина большого дома, пар-о, или, как в северных странах говорят, фараона, имя которого запрещено произносить, но тут можно, так вот, жучки-паучки фараона Сети и у нас раскинули сети.

Не представляешь, как я рад видеть тебя, это старшая моя, Сепфора, привела тебя. Она мастерица готовить и легка на подъем. Покойная мать и дала ей имя Ципора, птица. Мы ее зовем Сепфора. Видел ли ты сапфир, голубой, прозрачный, как небо, камень? Тут верхом на осле или верблюде день ходу до моря, на юг, там рифы коралловые красоты невероятной. Ты ешь, ешь.

А по морю каждый день корабли проходят, из Кемет и обратно. Местные доносчики получают указания, а отчеты передают с кораблями, идущими в Кемет. Ты не удивляйся, что девицы мои смотрят на тебя во все глаза. Во-первых, наслышаны о тебе, во-вторых, по девичьей наивности своей не умеют еще скрывать любопытство. Их у меня, сын мой, семеро, а с мужьями беда. Ну, это мои заботы, позже расскажу.

Выходит, меня и здесь разыскивают.

Видишь ли, в последнее время сети твоего бывшего отца и деда, которого ты по-своему любил, значительно ослабели. Насколько мне известно, он совсем одряхлел, но механизм слежки и доносительства должен с прежней неукоснительностью работать, хотя бы для видимости. Прежде, если бы такое случилось, захватили бы всех, кто с тобой был знаком, где бы он ни обитал, и прежде всех меня. Но, как видишь, сообщение довели, причем через других, но меня не тронули.

Ты сейчас скинешь все это египетское тряпье, облачишься в наши хламиды, отрастишь бороду, к новому имени своему, как я вижу, ты уже привык.

— А имя Мерари вам знакомо?

— Так это он тебя подкинул, мудрый Мерари, по совместительству купец? Что ни говори, за этим опять же ощущается высшее присутствие. Оно лишь прикидывается случаем.

В первые минуты встречи показался Итро постаревшим, но в эти минуты поздней ночи, когда все его дочери спят по своим палаткам, он, ни на миг не прерывающий речи, выглядит таким же молодым, каким помнит его Моисей при расставании.

— Вы шли по дороге к горе Сеир, но взгляд твой притягивали горы на юго-востоке. Во всем этом пространстве, но более в горах, ощущается тайное высшее присутствие и нередко будит тебя, как внезапный подземный гул пламени.

Место кратера, откуда это может вырваться, неизвестно.

Даже гул этот слышит лишь тот, кто внутренне свободен.

Ты ведь всю дорогу жил на кончике страха, подобно тому как Исаак жил на кончике ножа Авраама.

Умение расслабиться и погрузиться в себя не приходит сразу, хотя тебя обучали медитации в Кемет.

Но там это другое. Там пытаются навязать мертвую силу предков живому присутствию. Тут же никто ничего никому не навязывает, но звезда здесь, не выдавая тайны неба, гораздо ближе к душе человеческой.

Вырвавшись из мертвой сверхреальности Кемет, здесь попадаешь в пространство нереальности, на грани снов, миражей, галлюцинаций. Потому по дорогам и тропинкам этого пустынного пространства, рискуя умереть от жажды, голода, ножа грабителя, бродит уйма предсказателей, звездочетов, пророков.

Многие из них считали, что они на пороге открытия тайны мира, а это оказывалась пропасть, куда они проваливались и гибли.

Пространство это лишь на первый взгляд пустынно. На самом деле полно деятельности и деяний. Соглядатаи тоже бродят по этим дорогам, чуют нечто, но обретаются в ином, самом поверхностном слое, на поводке собачьего своего нюха: их-то и можно отличить по собачьим заостренным мордам и манере принюхиваться к еде.

Но есть здесь иное, пусть малое, братство людей, разбросанных в этом пространстве, таких, как Мерари или Ханох. — Ханох?

— По-еврейски учитель, книжник. Его еще зовут Энох. Говорит, что побывал в аду и раю. Рассказывает так красочно, что трудно не верить. Ты еще встретишься с ним. Пасет стада на севере. Люди эти редки, но они есть. Встретил же одного, Мерари. Слухом своим и духом приклонены к этому пространству, ловят едва слышимое биение его тайны в надежде ее раскрыть.

— И вы, учитель, принадлежите к этому братству? И вы верите в это высшее присутствие?

Самое опасное — это блуждающий в человеке дух отрицания и противодействия. На языке иврим отрицающий и противодействующий в настоящем времени — сотен; в прошедшем и как существительное — сатан, Сатана. Вот он мгновенно улавливает слабость души, раздувает мнимые неудачи, оборачивает в чары разочарование.

— Судя по вашим рассказам, дорогой учитель, вы пытаетесь жить в некоем возвышенном мире. Куда же вы денете этих малорослых злых пастушков, которые нападают на ваших дочерей?

Об этом сейчас и поговорим, если ты не устал. Ведь далеко за полночь. Как тебе известно, я священник мидианский, религиозный исповедник и глава племени, которое, пока я сижу здесь, главным образом кочует в равнинах Моава и Эдома, снимает налог с купеческих караванов, паломников, идущих в Кемет, а по сути, грабит их самым бессовестным образом, не говоря уже об урожаях зерна и стадах мелкого и крупного скота, которые забирает у оседлых тамошних племен.

Из истории Йосефа ты знаешь, что купцы моего рода-племени не гнушаются и торговать рабами. Не в моих силах воспитывать соплеменников. Тяжкая жара этих мест, сушь, обезвоживающая тело, приводят их души в этот мир полными жестокости и апатии, держат их в долгой дремоте, внезапно сменяемой приступами насилия.

Южнее, там, где подземные воды ближе к поверхности, мидианитяне более спокойны, ведут полуоседлый образ жизни, сами выращивают финики, рожь, овощи. Те близки моему сердцу. Давно бы переселился к ним, если бы не опасность, что между этими головорезами и теми нормальными сельчанами и скотоводами вспыхнет междоусобица, братоубийство. Вот пример единого племени о двух головах.

Лишь по этой причине они мирятся с моим присутствием здесь, снисходительно слушают мои проповеди, обличающие их в грабежах и насилии, и чинят мне мелкие пакости вроде той, свидетелем которой ты стал. Но не более, ибо суеверны и боятся мести звезд.

Суеверие это изводит меня, но об этом позже.

Осмотрись, сын мой. В наших местах нет счета времени. Интересуют меня твои успехи в письменностях. Да и вообще, о стольких вещах надо поговорить. Мое желание: когда тебе захочется, сойдешь на юг пастырем всех моих стад, которым, честно сказать, несть числа. Ну, сын мой, извини меня за стариковскую назойливость, ты ведь устал с дороги. Пора спать.

2. Сепфора

Женщины сродни миражам.

Фата-моргана — это их реальность.

И все же удивительно, как их постоянное присутствие рядом в считанные дни привязывает к месту, словно ты жил здесь с тех пор, как себя помнишь.

Вот луна бараньим рогом, хранящим в себе звуки иного мира, безмолвно освещает прохладную тьму тусклым светом. Сепфора вышла из шатра на знакомое место развешивать белье при лунном свете, мгновенно усиливающем энергию восприятия этого пространства. И обычная днем, потаенная, как бы забытая почва одомашнивается луной и женщиной.

Как же ты, Моисей, после пребывания у аскетов твердивший «Была бы на то моя воля, остался бы там навсегда», открывая здесь глаза на рассвете, не мыслишь начало дня без того, чтобы увидеть эту девицу, Сепфору: смуглую, почти черную от солнца, но не опаленную, а нежную кожу ее лица, глаза с тяжелыми полуопущенными веками, быстрый взгляд которых не может нарушить затаенную в них дремоту, сродни дреме этих бескрайних пространств. И потому кажется, глаза ее созерцают эту пустыню до самых основ ее и тайн.

Увидев все это поутру и убедившись еще и еще раз в том, что это не мираж, ощущаешь сладкую тяжесть под солнечным сплетением, так, что не вдохнуть, не выдохнуть, пьешь воду и с трудом сдерживаешь себя, чтобы не встать и весь день тенью не ходить за Сепфорой по пятам, уменьшаясь к полудню до полного слияния с нею и удлиняясь к вечеру, пока мгла ночи не поглотит твою тень, отделит от нее и замкнет в привычное для тебя и раньше столь желанное, а теперь изматывающее одиночество.

И так ясно, как будто в этот миг и произносятся, звучат в ушах Моисея однажды произнесенные в минуту необъяснимого откровения слова Мернептаха: «…как понять: незнакомое ранее и, следовательно, ничтожное для тебя существо мимолетно, может и не думая ни о чем, коснулось тебя рукой или бедром, улыбкой или нежным своим очертанием, мелькнувшим вдали, и вся жизнь в тебе перевернулась, и все вкривь и вкось, и никакой логики. Вот корень, точка, смерч, не дающий мне покоя, или любимая тобою воронка… откуда произрастает вся чистота, святость и тайна жизни».