Где ты, любовь моя? - Долорес Палья

Тедди Клейн со своим другом Бобом Эндрюсом - тоже одним из девяти - пришли к нам пропустить по стаканчику перед открытием. Оба никогда не бывали в районе каналов, и Милош повел их на экскурсию, пока я одевалась. Жан с Николь приготовили огромное блюдо с паштетом, сыром, хлебом и маслом. Парни с энтузиазмом обсуждали каналы, весь этот район, столь не похожий на остальной Париж, необычную игру света и тени. Жан и Николь, которые переживали не меньше моего, закрыли кафе, чтобы «сконцентрироваться», как выразился Жан. Он сконцентрировался на Тедди с Бобом, на своей собственной выставке рисунков и набросков, которые он церемонно развесил по всему кафе, с афишей нашей галереи посередине, и на том, чтобы немного подпоить нас. Мы ушли из кафе около пяти. Жан с Николь должны были приехать чуть позже.

Проезжая Париж, прижавшись друг к другу в многолюдном метро, мы оба ужасно нервничали, ощущая, что одним махом, словно по волшебству, переместились в мир взрослых.

- Теперь ты большая девочка, - прошептал Милош, склонившись надо мной. - Только глянь, что ты сделала - попала на выставку молодых американцев в Париже, первую после войны. И ты - единственная дама! О да, ты совсем выросла!

Как крепко прижималась я к нему, проезжая через Париж!

Все прошло даже лучше, чем рассчитывал Брюне: толпы народу, шум, знаменитости. Выставка имела ошеломительный успех.

Мы приехали в начале седьмого, когда в галерее уже было полно народу. Актрисы, в душе, несомненно, благодарные Америке, прибыли на американских же автомобилях и в одежде от кутюр. Бизнесмены, коллекционеры, закутанные в меха дамочки - почитательницы современного искусства; обвешанные драгоценностями молодые мужчины, которые, вне всякого сомнения, совершили в жизни немало интересного; полдюжины критиков, небольшое количество настоящих знаменитостей, которые действительно приехали по делу, - такие тоже имелись. И вся интеллигенция Сен-Жермен-де-Пре. И все приятели с Монпарнаса всех девяти художников. Рабочие брюки и растянутые свитера, девчонки в черных колготках и дамы в норковых манто, среднезападный акцент послов и мягкий говорок бара «Крилон», сигареты - в мундштуках и настоящий «Голуаз». Жан Кокто и владельцы «Отеля дю Mиди». Вот это было открытие! Кругом сверкали фотовспышки, меня снимали у портрета Милоша, к картинам прилепили маленькие красные звездочки, французское радио держало перед нами микрофоны, посмеивалось над нашими французскими ляпсусами. Аджи появилась в сопровождении своих музыкантов.

- Блеск и нищета, - заявила она, одарив меня счастливой улыбкой. И все.

Далее последовали Филипп, Прецель и т.д. и т.п., и каждый шептал, что мы непременно должны встретиться у Аджи, «если, конечно, тебя не позовут в «Максим»… К моим полотнам приклеили две маленькие красные звездочки.

Брюне сумел продать почти все картины прямо на открытии. Цены были смехотворными, но для нас - целое состояние. Наши с Тедди картины ушли одновременно. Мы были потрясены до глубины души. Действо длилось почти до одиннадцати. Леди, машины, приятные молодые люди, знаменитости, рабочие брюки, мундштуки и сигары вымелась прочь, и наш импресарио, наш цирковой мастер, спокойный и излучающий счастье месье Брюне, потушил свет и начал закрываться. Помню, я ужасно жалела, что Тор не был с нами и не видел всего этого. Ему бы очень понравилось.

Мы взяли такси до Латинского квартала.

- Люди с нашими доходами, понимаете ли, - откинулся на сиденье Тедди, явно находившийся под впечатлением от продажи трех полотен, - люди с нашими доходами в долгу перед рабочим классом. Вот лично я в долгу перед семьей этого таксиста, так что придется заплатить ему.

В «У Аджи» тоже было не протолкнуться. Туда явились завсегдатаи из «Гранд шомьер», испанцы с Монпарнаса - тоже художники, несколько израильтян - романтические личности со звучными именами и невероятными историями о своей недавней войне; там были фотографы с непременными футлярами через плечо и полдюжины американских негров-джазистов, которые играли по очереди.

В тот вечер все столики были заняты. Вечеринка считалась частной. Все друг друга знали. Мы постоянно сдвигали столики в сторону, чтобы потанцевать. Аджи сидела на пианино, иногда пела, иногда просто наблюдала.

Я как раз танцевала с одним каталонцем, когда увидела, что Милош направляется ко мне, глядя прямо в глаза, на губах играет улыбка, взгляд пронзает висящий в воздухе сигаретный дым.

- Можно?

Он похлопал Джорджи по плечу, крепко-крепко прижал меня к себе, и мы закружились в танце под «Осенние листья».

- Мне нравится эта песня. И мне захотелось обнять тебя. Ты не против?

Сколько раз сквозь все эти годы я вспоминала этот миг, как он идет ко мне, глядя прямо в глаза, и взгляд его приковал меня на веки вечные.

Глава 22

Это случилось двенадцатого февраля. Даже теперь я поверить не могу, что через месяц все кончится, осколки нашей жизни, нашей любви разлетятся во все стороны.

Те несколько недель 1950 года, холодные и сырые, озаренные желтым светом парижской зимы, прошли спокойно и незаметно.

Моник и Фред сдали свою квартиру на рю де Сен-Пер, и я окончательно перебралась в «Отель дю Миди». Занятия в «Гранд шомьер» я посещала регулярно, но к началу почти никогда не приходила. Через несколько недель бесплодных попыток привести свои бумаги в порядок Милош оставил все как есть до следующего семестра. Придется дожидаться октября, никуда не денешься. А пока он начал давать уроки русского языка для студентов, изучающих Восток.

Время от времени к нам заглядывал Серж с письмами от родителей Милоша и новостями из семинарии. И каждый раз говорил о ярости епископа Рытова по поводу ухода Милоша, которая не только не ослабевала с течением времени, а, казалось, еще больше разрасталась. Милош напрягался и молча выслушивал Сержа.

Он не просто ушел из семинарии. Он ушел под напором неприемлемых для него самого обстоятельств. Ему никогда не хотелось бросить все вот так, в порыве гнева. Его будто бы обманули, провели, не дали выбрать самому, и он злился за это на Рытова.

Долгое время он был не в состоянии взяться за письмо родителям, все откладывал и откладывал.

А когда решился, уже после Рождества, в его послании в основном отразилась боль из-за того, что разрыв произошел так внезапно. Милош бесконечно уважал своего отца и безумно нервничал, ожидая его реакции. Одна мысль о том, что он причинит боль этому дорогому для него человеку, сводила его с ума. Несколько дней письмо валялось у Милоша в кармане; он никак не мог заставить себя опустить его в почтовый ящик. Поняв, что я заметила это, он потупил взор и в тот же день, проходя мимо почты на рю де Университет, вытащил его из кармана, купил марку и опустил в ящик. В глазах его была тревога.