Где ты, любовь моя? - Долорес Палья

Глаза его постоянно бегали по комнате, но в кульминационные моменты его взгляд всегда обращался ко мне, словно два ножа втыкались. Его вопрос застал меня врасплох. На лице моем отразилось замешательство.

- И все же мне с трудом верится, что эту проблему нельзя решить. Должен быть какой-то способ, - произнес он, не сводя с меня взгляда.

Я не выдержала и опустила глаза. Он продолжал свою речь беспристрастным, увещевающим голосом.

- Изгнание - вещь противоестественная. Оно в корне отличается от эмиграции. В одном случае человека мучает лишь ностальгия, в другом - неизбывная боль. Милош слишком рано столкнулся с этой болью, слишком рано привык к ней и не смог судить о ее истинных масштабах, не смог отнестись к ней с должным уважением. Я понятно выражаюсь? Он начал смотреть на боль как на неотъемлемую часть бытия и посчитал своим долгом перехитрить ее, чтобы выжить. За долгие годы жизни на самом краю он научился всяким уловкам, научился расчетливости. При других обстоятельствах этого бы не произошло, но жизнь заставила его поступать именно так. В итоге он совершенно упустил из виду главную цель своего настоящего и будущего. Я понятно выражаюсь? Мне трудно говорить по-английски. Слишком к немецкому привык.

Он вел беседу очень мило, однако тон ее совершенно не соответствовал содержанию. На губах играла улыбка, но в ней не было ни капли тепла, а в голосе - ни капли нежности; он просто отдавал дань вежливости. Я злилась, но не смела показать этого, потому что Алексис пугал меня.

- Ваш английский превосходен, - сказала я.

- И все же вы со мной не согласны? - улыбнулся он.

- Я не уверена, что правильно поняла вас.

- Да, конечно, это естественно. Я бы даже удивился, если бы вы меня поняли. - Он как-то странно рассмеялся, не без юмора и не без тепла. Я подняла на него взгляд, и он подбодрил меня улыбкой. Играет в кошки-мышки?

- Что вы имеете в виду под словом «расчет»? И какое отношение расчет имеет ко мне? - нехотя проговорила я, понимая, что загнана в угол, что именно этого вопроса он и ждал.

Алексис поднялся и подошел к окну. Шиферные крыши сияли под дождем над серыми домами - цвета охры, розовато-лиловые, голубые. Откуда-то доносились звуки арабской музыки.

Милош открыл дверь и увидел нас, молча стоящих у окна. Он раскраснелся от холода и закашлялся от быстрого подъема на четвертый этаж. На лице его отразилось мимолетное удивление - не слишком радостное, но оно тут же исчезло, и он бросился к гостю. Смех и объятия. Я была поражена, увидев, с какой любовью и удовольствием Алексис смотрит на брата. Но я была слишком молода для подобного рода хитростей, слишком неискушенна, чтобы противостоять Алексису с его странностями. Чутье подсказывало мне недоброе, однако я старалась отмахнуться от своих мыслей, заставить себя поверить в то, что ничего необычного не происходит, что это всего лишь еще один серб, а не загадочный судья и не змей, который пытается встать между нами. Если бы я была старше, если бы мы оба были старше, если бы Алексис не был таким категоричным, могло ли все сложиться иначе или нет?

Они говорили по-русски, или по-сербски, или на смеси двух языков. Милош открыл бутылку вина. Напряжение, которое я почувствовала до прихода Милоша, растаяло без следа. И все же Алексис как бы довлел над нами. На его лице, в его взгляде читались забота, любовь к Милошу, он отрезал меня от него, отодвинул в сторону, и, хотя я перестала бояться его, подобное отношение очень волновало меня. В его взгляде читалась не просто любовь, а ревность, безграничная, безмерная ревность. Несмотря на то, что о гомосексуализме я старалась не думать, я раз за разом задавалась одним и тем же вопросом - здоровая ли это любовь?

Вскоре завязался общий разговор. Теперь они перешли на английский - ради меня. Они болтали о нашей жизни в Париже, о выставке, об учебе Алексиса, о его планах на ближайшие несколько месяцев. Последние новости не обрадовали меня. Алексис собирался задержаться в Париже до самого лета, может, даже дольше. Его диссертация очень заинтересовала одного профессора из Сорбонны, и тот собирался поработать над ней с Алексисом. Радость Милоша выглядела слишком наигранной. Он тоже не был готов к подобному повороту событий. Мне подумалось, что в душе он все еще не расстался с семинарией. Милош боялся Алексиса. Уверившись в этом, я испытала несказанное облегчение! Пока мы оба боимся его, пока мы вместе противостоим Алексису, все будет хорошо. Я расслабилась и с улыбкой слушала их разговор.

В последующие дни, такие холодные, полные неуверенности, Алексис по-прежнему не оставлял нас. Жизнь перестала быть простой и легкой; хуже того - нам стало казаться, что у нас ничего не выйдет. Все наше время уходило на поиски достаточно большой и светлой комнаты, в которой я смогла бы работать. Тор упорно не отвечал на мои письма. Деньги кончались.

Алексис часто приходил к нам в отель. Я на всю жизнь запомнила его именно таким: мрачный, черный, блестящее от дождя пальто, пугающие глаза; он молча появлялся на пороге и подавлял нас одним своим присутствием. Мы садились на неудобные стулья и послушно вели с ним беседы, словно два маленьких ребенка, завороженные не слишком приятным зрелищем.

К вопросу о семинарии подбирались постепенно. При первой встрече Милош вскользь упомянул о том, что ушел оттуда, но Алексис лишь кивнул в ответ и перевел разговор на другую тему. Однако некоторое время спустя он сам затронул эту проблему. Милош вроде бы воспринял это спокойно, но поджатые губы выдавали его.

- Я виделся с епископом, да ты это, наверное, и сам знаешь, - начал Алексис. - Мы много о тебе говорили. Будь это кто-то другой, Серж или Дмитрий, например, он бы без труда смирился с потерей. Но ты… он не может простить себя за то, что потерял тебя. Нет, не просто потерял тебя. Совсем не то слово.

Он нарисовал в воздухе непонятную фигуру кончиком сигареты, и голос его как бы сник. Милош с тревогой следил за кузеном.

- Не просто потерял тебя. С тобой он потерпел полный крах. Это ближе к истине. Он потерпел с тобой крах. И в результате этого лишился тебя. Больше того, он боится, что ты потерял свой путь в жизни, заблудился. Помнишь епископа из Дубровника, Милош? Как он написал твоему отцу, что у него никогда не было подобно ученика, который просто создан для служения Господу…

- Сентиментальный он был старик. К тому же мне тогда еще и семнадцати не исполнилось, и я переживал своего рода подростковую религиозную лихорадку, - резко оборвал его Милош, отмахнувшись от него, как от надоедливой мухи. Алексис начал раздражать его.

- Нет. Я там был. Никакая это не подростковая лихорадка, - кротко возразил брат. Говорил-то он мягко, но слишком уж настойчиво, будто приговор выносил.