Миртала - Элиза Ожешко

Впрочем, было и у Тита желание, на которое имеет право каждый смертный: назвать законной женой любимую женщину.

Трубы на вершине ворот снова заиграли воинственно, триумфально, громко, давая знать о скором завершении зрелища. По краю арены, выстроившись длинной цепью, внушительно и гордо шествовали отряды — бодрые, свежие, и лишь редкие капли пота сбегали из-под зеленых венков на молоденькие лица, тогда как шерсть коней была покрыта пятнами белой пены. Теперь, когда напряжение спало, головы воинов потянулись вверх, выискивая на трибунах лица знакомых и любимых и посылая из-под бронзового шлема улыбку к склонившимся над ареной девичьим устам, взволнованным и вожделенно дрожащим.

Впереди ехал Тит. В одной руке он держал шлем с золотым орлом и щит, другой едва касался уздечки. Теперь народ мог вволю наглядеться на его лицо, стотрубная слава о красоте которого гремела от края до края подлунного мира. После долгих воинских состязаний на нем не было и следа триумфа или веселья. А внимательный взгляд мог бы заметить задумчивость и тревогу. Будто сросшийся с черным своим скакуном, прямой, спокойный и сильный, Тит, однако, слегка склонял смуглое чело свое, словно под тяжестью нерешенной проблемы. Полководец, одержавший множество побед, одержит ли он победу и сегодня, победу, к которой так давно стремилось сердце его и сердца многих других людей? Победу над чем? Над волей отца, в отношении него всегда столь снисходительного, но на этот раз сурового; над гордостью патрициев, над неприязнью философов и многочисленных их учеников, над прихотью черни, для которой он должен был стать господином, но которая тем не менее сама господствовала над ним. Куда ведет он отряды свои? Он вместе с отрядами уже отдал честь императорской ложе, отдал и второй, древним обычаем предписанный, поклон ряду белоснежных сенаторских тог.

Трубы трубят возвращение; широкие ворота распахнуты настежь, но отряды воинов все еще тянутся по краю арены. Многотысячная толпа прекрасно знает, где остановит своего коня командир. В течение нескольких дней кто-то распространял по столице весть, которая у одних вызывала приступы гнева, а у других лихорадку любопытства и сочувственные настроения. Наконец черный конь встал как вкопанный. Тит осадил его перед трибуной Береники; за ним, тоже словно вкопанные, встали отряды его.

Среди пурпурных драпировок, с подушек, расшитых жемчугами и золотом, неторопливо, исполненным вожделения и достоинства движением, во всем величии рослой фигуры своей, во всем богатстве одежд поднялась и встала волшебница Востока. Кто и когда смог бы угадать все мечты, беспокойства и страсти, бередившие ее душу в ожидании этой минуты? Как знать, кипела ли теперь в ее жилах любовь, или то была гордость? Под изгибами золотой цепи по ее великолепной груди пробегал страстный трепет; косы, словно черные змеи, обвивали стан, на смуглое лицо и алые уста пало выражение упоительного чувственно-экстатического вожделения. Она низко, покорно склонила голову, усыпанную алмазами, подняла темные веки, и из-под густых дрожащих ресниц взгляд черных, как ночь, ласковых покорных глаз утопила в поднятом к ней взоре любовника.

Они смотрели друг на друга. Склонившись над рельефными перилами трибуны, Береника медленно, словно в сонном упоении, робким движением влюбленной рабыни протянула лавровый венок.

Затаив дыхание, многотысячное собрание с разными чувствами ожидало конца этой сцены, которым должно было стать, если верить слухам, объявление о браке императорского сына с царицей Халкиды. Отовсюду доносился приглушенный страстный шепот, подобный мелким ручейкам, текущим через море тишины…

И тогда, словно гром среди ясного неба, откуда-то с верхних ярусов раздался крик:

— Будь проклята, Береника, позор народа своего, предательница справедливого дела и отравительница душ дщерей иудейских!..

Тут голос, выкрикивавший латинские силлабы, хриплый, но мощный той силой, которую дает бессознательная яростная страсть, оборвался на мгновение, будто рот кричащего попытались закрыть рукой. Но внезапно он взорвался снова, еще более раздраженный, еще более мощный:

— Будь проклят и ты, опустошитель чужих стран, изверг, спаливший храм…

Наверху началась возня, перешедшая в рукопашную, блеснуло оружие. Но безумец где-то там, в пестрой и тесной толпе, в припадке одержимости голосом хриплым и прерывающимся от борьбы все еще выкрикивал:

— Будьте вы оба прокляты Богом сильным и страшным! Будьте вы прокляты небом и землей! Будьте вы прокляты всеми, кто служит делу справедливости! Будьте прокляты каждой высшей силой, земной и небесной! Будьте прокляты… прокляты… прокляты!..

Охрипший, прерывистый, безумный голос все отдалялся, отдалялся и ослабевал, как будто выкрикивавшего проклятия уводили все дальше и дальше. На трибунах, в ложах среди благородных римлян воцарилось молчание, которое было во сто крат красноречивее любых громких аплодисментов. Это было молчание злорадства, которое оказалось сильнее всех иных чувств и которое невозможно было скрыть никакими пристойными минами на лицах. Все, что по каким бы то ни было причинам содержало хотя бы каплю яда и уязвляло нынешние порядки в Риме или его виднейших особ, и все, кто, с пренебрежением глядя на чужие народы, презирал осыпанную драгоценностями представительницу того из них, который был ненавистен больше остальных; все, что было в Риме чистым, непокорным, гордым, завистливым или уязвленным, с равнодушием, более красноречивым, чем рукоплескания, приняло оскорбление, брошенное каким-то неизвестным на головы императорского сына и его любовницы.

Вместе со свитой молчал и метал триумфаторские взгляды Цестий, ненавидевший иудеев, которых победить он не смог и которые увели у него жену; молчали, но иронически улыбались в ложе Элия Ламии, чье лицо, прикрытое беззаботной маской, интрижки императорского сына бороздили тем не менее отчаянием и гневом; зловеще и чуть ли не в голос смеялись родственники и друзья Марсии Фурмилии, брошенной Титом супруги. Однако угрюмым и грозным стало обычно добродушное лицо Веспасиана; Домициан порывистым движением выбросил вперед руку, призывая:

— Кесарь! Прикажи, чтобы завтра же отрубили голову этой мрази!

Но в то время как жест его и уста грозили, глаза смеялись злорадством, причиной которого стал тот удар, что настиг его брата. Для самого же Тита ударом оказались не крики и проклятия неизвестного нахала, а рукоплескания, с которыми приняла происшедшее значительная часть тех, кого он именно сегодня собирался удивить и покорить. Он не склонил головы, совсем напротив: его глаза, которые только что с упоением тонули в очах любовницы, полыхнули огнем страшного гнева. Мягкий Тит, которого все наперечет уже начинали называть «усладой рода человеческого», во гневе, в скорби, почувствовал себя любимым сыном властелина мира и испепеляющим взглядом полубога обвел всех вокруг. Береника исчезла в свите Агриппы, которая быстро окружила ее, закрыв от глаз людских.

Однако все, что творилось внизу, было тихой идиллией по сравнению с бурей, которой гудели верхние ярусы. Находившиеся там солдаты любили Тита как полководца, который приводил их к победе, а народ, пораженный его красотой, силой и достоинством, готов был воздвигать во славу его алтари и поместить его в ряду бессмертных богов. И там тоже самая искренняя ненависть кипела к иудейскому племени. А не иудей ли тот нахал, который, оскорбив полубога и, самое главное, прервав народное веселье, не позволил удовлетворить всеобщее любопытство? Впрочем, Береника ведь еврейка, а из числа всех смертных ее выделила любовь императорского сына, чувственной красотой ее упивались людские очи, и она лучилась притягательной силой богатства. А тот оборванец, нищий, смотревший на представление с лавки для простонародья и свойственным еврейской черни способом коверкавший латинские слова, — кто он?

— Это еврей! Еврей! Еврей! — громко кричал Сильвий, хозяин ткацкой мастерской на Авентине. — Пусть мне божественный Аполлон лиру свою с обелиска на голову сбросит, если я не узнал в нем одного из ткачей, что живут за Тибром!..

— Ты немного ошибся, Сильвий, — пытался перекричать приятеля парфюмер Вентурий. — Еврей-то он еврей, только не ткач. Клянусь, что он из тех, кто в Тибрском заречье производит духи!..

Через плотную толпу, топча людские ноги и здоровенными кулаками расталкивая плечи и спины, пробивался сотник громадного роста, разгневанный и недоуменный, изрыгая страшные ругательства.

— Где он? — кричал сотник. — Куда он делся? Его разве уже схватили и посадили в тюрьму? Я давно его заметил… Кто он такой? Я его где-то видел! Уже где-то видел! Где я его видел?..

Множество голосов заговорило одновременно:

— Не схватили его и не посадили в тюрьму!

— За ним стоял какой-то человек и пытался закрыть ему рот…