Пути непроглядные - Анна Мистунина

– Проклятые дрейвы, прах бы вас побрал, и вас, и ваших призраков! – вполголоса выругался Рольван, прежде чем влезть в седло и отправиться вдогонку.

– Гвейр! – позвал он, подъезжая. – Да подожди же ты!

Гвейр остановился так резко, что Рольван чуть не наехал на него.

– Чего ты хочешь?! – воскликнул он. – Ты дал слово защищать Игре, а сам теперь хочешь вести ее в логово врагов! О чем с тобой после этого говорить?

– Да нет же, Гвейр! – и с каких пор он взял привычку оправдываться перед этими людьми? – Я не мог знать, что встречу здесь знакомого, друга! Что мне оставалось, притворяться, что это не я?! Они ничего вам не сделают, им неоткуда знать, кто вы. Даже наоборот, подумай сам! Ну кому придет в голову искать дрейвов среди личных гостей настоятеля монастыря?

– Ты сам-то слышишь, что говоришь, Рольван?

– Оставь его в покое, – вмешалась Игре. – Поехали. Пусть отправляется к своим друзьям.

Как ей это удается, вложить в простые слова столько презрения, столько ненависти? Заставить его почувствовать себя худшим из ничтожеств? А он, дурак, воображал, будто стал для них почти своим! Рольван воскликнул с отчаянием:

– Да не желаю я вам зла, не желаю! Как вы все еще не можете этого понять?!

Замолчал, смутившись собственного порыва. Игре презрительно скривилась. Гвейр пристально посмотрел на него и вдруг смягчился.

– Я тебе верю, – сказал он. – Ты вправду ничего не мог поделать. Если не появишься, твой друг может заподозрить неладное. Сделаем так: езжай к нему, а мы заночуем на постоялом дворе. Встретимся там утром.

– Мы выедем на рассвете, – упрямо заявила Игре.

– Через час после рассвета, – поправил Гвейр. – Не опаздывай, Рольван. Ждать мы не станем.

– Не опоздаю, – пообещал Рольван.

Глава восьмая, ошибочная

Должная же покорность обозначает, что никто не скрывает от настоятеля ни одной из греховных мыслей, которые проникли в сердце, ни одного из тайных поступков, а смиренно кается в них.

Употребляя вино для здоровья, будь разумен и не увлекайся им, ибо многие злые дела совершаются в опьянении

Сказанное слово в устах кажется легким, но, прозвучав, иногда обретает тяжесть камня; на кого упадет такой камень, тот будет им убит. Если имеешь друга, храни его и берегись, чтобы не стать тебе предателем.

Вино, извлеченное из монастырских подвалов по случаю встречи настоятеля с другом детства, превосходило любые самые смелые надежды. Она касалось языка золотистой медовой каплей и теплыми лучами разбегалось по телу, оставляя короткое, но явное чувство прикосновения к чуду. Одо улыбался, с полным на то основанием ожидая похвал. Рольван с удобством расположился в широком кресле, застеленном теплой овечьей шкурой, и через стол, наполовину занятый небрежно сдвинутыми книгами, пергаментными листами, по большей части выскобленными и исписанными повторно или даже на третий раз, и огрызками яблок, смотрел на настоятеля. Неужели он и сам так же сильно, почти до неузнаваемости изменился за прошедшие годы? Прежней у его друга оставалась только улыбка да еще любовь к яблокам – теперь-то уж Одо мог позволить их себе сколько угодно.

На свободной половине стола кроме двух толстых свечей и кувшина с вином стояли еще тарелки с нежнейшей выпечкой, приготовленными по особому рецепту мясными колбасками и, разумеется, яблоками. За спиною Одо ярко пылал камин.

Кроме стола и камина, в скромной келье настоятеля имелась еще кровать, ширине которой вполне мог позавидовать какой-нибудь привередливый эрг. На кровати, среди подушек и смятых одеял, были небрежно разбросаны предметы монастырской и светской одежды. Можно было подумать, что настоятель, словно избалованная городская красотка, все утро примерял их один за другим и все не мог выбрать подходящий. Каменный пол между кроватью и столом был застелен белоснежными шкурами.

Во всем этом не было решительно ничего от отца Кронана, всегда аккуратного, сторонящегося любых излишеств, привыкшего обходиться малым. Но вместе с тем все здесь непонятным образом напоминало о нем. Напоминало так, что можно было подумать – епископ только что вышел и комната, даже кочерга у камина и дверная ручка, еще помнят тепло его руки.

Может быть, все дело в запахе, подумал Рольван. Этой особой смеси ладана и воска, и старой кожи, и чернил, и монастырской пищи, которая, что бы он ни говорил сегодня Гвейру, редко бывала вкусной и никогда – обильной.

Кроме, правда, сегодняшнего случая. Быть может, все дело в том, что прежде Рольвану не приходилось ужинать с настоятелем.

Он не спеша поднес к губам чашу и сказал, глядя поверх нее на отца Одо:

– Твой повар точно не хуже тидирского, – Одо ожидающе вздернул редкие брови, и Рольвану пришлось признать его победу: – а такое вино не снилось даже тидиру. Тебе не жалко тратить его на меня?

Настоятель, казалось, засомневался.

– Сколько лет мы не виделись? – спросил он.

– Десять? – Рольван подумал. – Одиннадцать.

– Тогда не жалко.

– В последнюю нашу встречу ты уверял, что лучше умрешь, чем примешь постриг. Собирался покинуть монастырь, как только станешь совершеннолетним и отец не сможет уже тебе указывать.

Улыбка настоятеля сделалась печальной.

– Отец умер, и я передумал. Его последняя воля, знаешь… Не смог через нее переступить.

– Я не знал, Одо. Сочувствую.

– Кто бы говорил, Рольван, это я должен приносить соболезнования. Церковь потеряла своего главу, конечно, мы скорбим, но ты-то потерял не просто епископа. Ведь он усыновил тебя, да?

– Да.

– Сочувствую тебе.

Но долго оставаться серьезным Одо не умел никогда. Вот и сейчас его щекастое лицо почти сразу расплылось в улыбке, и он лукаво подмигнул Рольвану:

– Ты, говорят, единственный наследник?

– Врешь, настоятель, никто этого не говорит. Ты знаешь, что он почти все оставил церкви.

– Но и тебя не забыл, надо думать? По тебе, правда не скажешь. Оборванец из оборванцев, разве что конь добрый, да и тот замучен – кожа да кости. Как таких еще держат на тидирской службе? Или, может быть, тебя давно уже выгнали? Признавайся, Рольван.

Рольван тоже улыбнулся.

– Нет, пока не выгнали. Я второй месяц в пути, поистрепался. Видел бы ты, какими мы иной раз возвращаемся из походов! Ты бы даже милостыню побрезговал подать такому.

– Милосердие – первая из заповедей, – сурово оборвал его Одо. – Я бы ее тебе в любом случае подал.

– Вот уж спасибо, друг!

Оба рассмеялись. Вино убывало незаметно, и так же незаметно Рольваном овладела приятная расслабленность и спокойствие. Сытый, даже объевшийся, он удобно развалился в кресле и чувствовал себя почти счастливым. Одо наполнил обе чаши уже в третий раз.

– Расскажи мне о своих делах, – попросил он. – Что ты, весь истрепанный, делаешь в здешних краях с такими же оборванцами, пока Дэйг воюет с канарцами? Разве ты не должен быть с ним?

– Я… Это долго объяснять, Одо. Тидир отправил меня с поручением.

– Куда?

– Долго объяснять.

– Ах, вот как, – сказал Одо и принялся грызть яблоко.

Рольван замолчал. Он не хотел лгать и не знал, как сказать правду и стоит ли вообще ее говорить. Цепь событий, что привела его в это место, была слишком неправдоподобна, чтобы кто-то со стороны мог в нее поверить.

Покончив с яблоком, отец-настоятель немого подумал и потянулся за следующим. Произнес небрежно, как бы между прочим:

– Кое-что мне непонятно.

– Ты о чем?

– А вот о чем, – Одо повертел яблоко в руках, неспешно откусил кусок и, только прожевав его, заговорил дальше: – Я знаю кое-что о твоем поручении.

– Ты? – к такому повороту Рольван готов не был.

– Ну да, я. Я ж всего два дня как вернулся из Эбрака. Выбирали нового епископа, чтобы представить тидиру, когда вернется, перегрызлись, как… ну, да ладно. Война, конечно, войной, но что убийца остался не пойманным, этому никаких оправданий нет. На все вопросы было сказано, что тидир доверил поимку преступника своим лучшим дружинникам. И названо твое имя. Об этом ты что скажешь?

– Все так и есть.

– Ты думаешь найти его здесь? А твои спутники, о которых ты не хочешь говорить, это лучшие тидирские воины? Боюсь представить, как тогда выглядят худшие.

– Говорю же, мы долго были в пути. Ты слишком привык к хорошей жизни, Одо.

Рольван с улыбкой оглядел уютную келью, но перевести все в шутку не получилось. Отец-настоятель по-мальчишечьи ухмыльнулся, потом нахмурился, дернул себя за ухо, отбросил недоеденное яблоко, сложил перед собой на столе руки и сказал решительно:

– Выкладывай.

Полночь давно миновала, когда Рольван наконец закончил рассказ. Вино было допито и принесено новое. Камин потух и успел остыть, свечи давно погасли, все, кроме одной, которую Одо уже дважды заменял новой. Перед настоятелем на столе возвышалась гора из яблочных огрызков. Одо оказался хорошим слушателем, внимательным и чутким к малейшей недосказанности, и эта его новая черта лучше всяких слов объясняла, какая пропасть отделяет двадцатисемилетнего священника от мальчишки, отданного в монастырь во исполнение отцовского обета и мечтавшего при первой же возможности сбежать от уготованной родителями судьбы. Несколько раз Рольван терялся и замолкал, не зная, какими словами можно описать пережитые встречи со сверхъестественным и собственные поступки, которых никогда не совершил бы, не пережив этих встреч. Одо тогда приходил на помощь, и всякий раз ему удавалось всего несколькими вопросами вернуть разговору ясность и простоту. Он и не думал подозревать Рольвана во лжи или сомневаться в его рассудке, так что под конец тот даже заулыбался, подробно рассказывая о своих словесных перепалках с Игре.