Повести, рассказы - Самуил Вульфович Гордон

среди унылых, заваленных снегом полей, а теперь вот придумывай, как быть с подарком. Хорошо еще, можно будет забежать в лавку. Придется пойти туда с той же Этл, пусть поможет что-нибудь выбрать.

Должно быть, с дороги у него был усталый вид, и при свете лампы, висевшей над столом, это бросалось в глаза, потому что Ханця вдруг сказала, обращаясь к Дине:

— Доченька, поди постели Цале. — Как бы оправдывая его перед домашними, она добавила своим тихим, мягким голосом: — Меня в поезде всегда так укачивает, что потом я могу проспать целые сутки. Ступай, доченька.

...Он еще не спал, когда рядом послышались тихие шаги. Он открыл глаза. Над его постелью, словно над колыбелькой, ребенка, склонилась Дина:

— Не спишь?

Он протянул к ней руки, но Дина схватила их и скрестила у него на груди. Улыбка на ее губах, только что блеснувшая в темноте, сменилась чуть обиженной гримаской. Не выпуская его рук из своих, крепко держа их, она наклонилась еще ниже, поцеловала в губы, потом быстро вышла из комнаты.

В окне показалась луна. С пола лунный свет скользнул на кровать и заиграл на металлических шариках. Как завороженный вглядывался он в мерцающие огоньки, лежал не шевелясь, стараясь удержать на губах свежее влажное дыхание Дининых губ. Комната, подушки под головой, одеяло, луна в окне пахли росой, лесом, полем. Просыпаясь, он все еще чувствовал на губах это свежее прохладное дыхание и всякий раз поворачивал голову к двери.

И дверь открылась.

Ярко светило солнце. Комнату наполнял голубой отблеск сверкающего снега. Дина стояла на пороге и прятала от него глаза, словно то, что произошло между ними этой ночью, еще не должно было произойти, и теперь она спрашивает себя, знает ли он хоть, что ему первому, ему единственному подарила она свой первый девичий поцелуй, и понимает ли, что этот поцелуй для нее значит?

То, что его волновало и чего он опасался весь день, не произошло. Он не слышал, чтобы кто-нибудь из гостей, собравшихся на Динино рождение, поздравлял Ханцю с помолвкой. Этл и Фрума, которые приходили каждый вечер, тоже как будто не смотрели на него с Диной как на жениха и невесту.

Примерно на третий-четвертый вечер ему стало казаться, что Дине не очень по душе слишком частые приходы подруги. Однажды, не успела Этл затворить за собой дверь, как Дина увела его к себе, в дальнюю комнатку, и там они простояли у жарко натопленной печки до поздней ночи. Как начали вспоминать свои летние вечера на шоссе — им бы и всей ночи не хватило, чтобы наговориться об этих вечерах и о том, как они тосковали по этим вечерам.

— Рассказать?

И Дина рассказала, как однажды она, чуть не в полночь соскочив с постели, принялась писать ему письмо, как потом разбудила мать и упросила пойти с нею вместе к почтовому ящику, чтобы письмо ушло пораньше утром, и какая тогда была темная, ненастная ночь. Слушая ее, Цале казалось, что она рассказывает это не ему, а самой себе.

Еще оставалось несколько дней до конца каникул, когда Этл пришла попрощаться.

— Хочу еще заехать в город, к своим родственникам. А оттуда уже прямо в Ленинград. У вас нет желания прокатиться вместе со мной на станцию? Сегодня на улице не очень холодно. Ну, Дина?

— Когда ты едешь?

— Иоэл уже пошел запрягать.

— Как ты, Цаля? Съездим, а?

Любопытно, чему Дина так обрадовалась? Неожиданной санной прогулке или тому, что он будет возвращаться в Ленинград без попутчицы?

7

Буланый так несся по снежной лесной дороге, что трудно было усидеть в санях. Это не мешало Цале уверять девушек, которые, щурясь от встречного ветра, прятали лица в поднятые воротники, будто буланого ничего не стоит перегнать и он, Цаля, берется это доказать. И Этл и Дина делали вид, что принимают его уверения всерьез. Стоило ему двинуться с места, как обе, одна с правой, другая с левой стороны, с визгом хватали его за руки и заталкивали под запорошенную снегом полсть.

Постепенно в игру втянулся и Иоэл.

— Так его, девушки, так его! — гудел он, заглушая своим басом перезвон колокольчиков.

Буланый вскидывал голову, косился на хозяина карим выпуклым глазом, как бы испрашивая разрешения показать свою прыть, после чего легкие санки неслись с такой быстротой, что казалось — еще минута, и они взлетят к нежным вершинам сосен.

Встречные крестьянские сани уступали им дорогу, а сидевшие в санях мужики подмигивали Иоэлу: мол, куда жениха с невестой везешь — свадьбу справлять или уже со свадьбы? Должно быть, действительно его, Цалю, принимали за жениха и только гадали, которая же тут невеста. Та, что моложе? Обе молодые, почти одних лет. Та, что красивее? Вот если взять Иоэла, ему, например, больше нравится Этл, возчик сам говорил это Дине. «Своей дочери, — сказал он ей как-то, — я не дам засиживаться в местечке, окончит школу — и все. И нечего тебе, Дина, кивать на Липу, дело с «правом голоса» когда еще было — позапрошлым летом. А этим летом кто тебе мешал ехать учиться? Нет, как хочешь, я дочери велю не с тебя брать пример, а с Этл». И при этом намекнул, что, мол, такой парень, как Шлифер, может в один прекрасный день взять да и сказать...

Что может взять да и сказать такой парень, как Шлифер, Дина не захотела повторить это Цале и очень просила Иоэла не расспрашивать, вообще не упоминать об этом разговоре. А все же любопытно было бы узнать, что мог сказать о нем «квадратный Иоэл», как прозвали тут возчика за рост и толщину, если все их знакомство состояло в том, что Иоэл привез его со станции в местечко и отвез из местечка на станцию. Да еще он его видел как-то в клубе на своей лекции — тот стоял у стены и усердно кивал, выражая этим, надо полагать, свое согласие с лектором.

Однажды, правда, Иоэл попытался завести с ним разговор. Это было в конце прошлого лета, когда в ранний утренний час Цаля покидал местечко.

Через этот же лес такой же бодрой рысью вез его буланый, только лес был зеленый, полный звонкого