Повести, рассказы - Самуил Вульфович Гордон

Узкая полоса неба над улицей потемнела, звезды поблекли.

— Скоро начнет светать, Цалик.

Он сел, огляделся и снова положил голову к ней на колени.

— Я пойду. Мама, наверно, уже беспокоится.

Ни в голосе, ни в том, как она разбирала кудри, упавшие ему на лоб, он не почувствовал желанья подогнать ото, намекнуть, что пора прощаться. Она лишь напоминала, что ночь не вечно же будет длиться. Луна и звезды подернутся пеплом рассвета, солнце подожжет верхушки деревьев в лесу, а они и не заметят этого. Так чего же он ждет? Почему сидит молча? Ему больше нечего ей сказать? Или он боится сказать это вслух? Тогда пусть, как прежде, шепчет ей на ухо, а она, не признаваясь в этом ни ему, ни самой себе, будет, как прежде, из невнятных, отрывочных звуков складывать слова, которых ждет от него так жадно и так боится, чтобы они были сказаны вслух, потому что тогда пропадет их тайный, их сокровенный смысл. Он снова потянулся к ней и вдруг спросил:

— Из-за него?

— Из-за него? — тихо повторила Дина, прильнув щекой к его губам. — Что из-за него?

Нет, это не они, это другие двое людей переговаривались тут между собой, а они лишь прислушивались, как прислушиваются к щебету птиц в саду.

— Из-за него ты осталась в местечке?

— Из-за кого?

— Из-за Липы Сегала?

Дина так на него смотрела, будто просила напомнить, кто этот Липа Сегал. Ее губы сложились в обиженную гримаску, сквозь которую все-таки проступала улыбка, как проступает солнечный луч сквозь набежавшее облачко.

— Откуда ты знаешь? Тебе уже всё рассказали? Всё?

— Он был в тебя влюблен?

— Он и теперь в меня влюблен.

— А ты?

Дина не ответила, не расслышала или хотела своим молчанием сказать, что шутки здесь неуместны. Слишком дорого она однажды заплатила за Липину любовь.

Прошла минута, прежде чем он снова услышал ее грудной глуховатый голос:

— Куда мне было ехать? В институт меня бы не приняли, а просто так, куда глаза глядят...

— Ну а почему ты теперь не едешь учиться?

— Теперь?

Получилось так, как будто она все время ждала этого вопроса, но ответить на него должен был он, Цаля, потому что теперь все зависело от него одного. Скажи он ей: «Поезжай со мной», — она бросила бы все и всех и поехала. Хоть сегодня поехала бы, и, что бы ни предстояло ей потом, упреков он от нее не услышит. Никогда.

Так ему показалось, и казалось еще и потом, когда Дина ответила, что в этом году она не станет подавать документы, потому что хочет сначала хорошенько подготовиться. А пока поступит на работу. Днем будет работать, а вечером готовиться к экзаменам.

Держа ее руку в своей, он пытался себе представить, как эти гладкие, нежные пальцы притронутся к машине.

— А если здесь не удастся найти работу, перееду в город, к брату.

Странно, какой вздор лезет иной раз в голову. В кондитерской на Литейной, куда он забегал выпить чашку кофе, работала молодая продавщица. Все туда бегали смотреть на нее. Из-за красоты, видно, и взял ее хозяин — она приходилась ему дальней родственницей — к себе в Ленинград. Тот, кто заходил в эту кондитерскую, не скоро оттуда выходил. У красивой продавщицы раскупали любой товар. Вскоре кто-то увел ее с собой. Потом хозяин жаловался посетителям: обокрали, ограбили среди бела дня. Так и Дина — недолго она проработает в городе. На нее тоже станут сбегаться смотреть, а кончится это тем, что украдут ее у него, у Цали, среди бела дня...

Если б не Липа... кто знает, где она была бы теперь. Здесь, в местечке, он ее наверняка не застал бы. Почему она так на него смотрит? Догадалась, что он боится, как бы она не переехала в город, и не хочет, чтобы переехала?

— Почему ты так смотришь на меня?

— Просто так. Нельзя? — Дина встала. — Светает. Я пойду.

— Куда?

— Как это — куда? Домой. Давай здесь попрощаемся. Спокойной ночи. — Она протянула ему руку. Пальцы у нее были холодные. — Доброго пути тебе.

— Подожди, не уходи. Еще немножко.

Они обошли дом и остановились у широкого парадного крыльца. Один раз он был в этом доме, один-единственный за все это время.

— Я пойду, Цалик...

5

По взгляду, которым Дина его назавтра встретила, он понял, что она вовсе не так уж удивлена, неожиданно увидев его в местечке. Она, кажется, не верила, что они на следующий день уедет. Впрочем, он и сам не был уверен, не ответит ли он завтра Иоэлу-балагуле так же, как ответил сегодня, когда тот, чуть не проломив кнутом ставню, разбудил его ранним утром: «Я отложил свой отъезд».

Польстило ли ей то, что он остался из-за нее? По ней это было не заметно. При встрече Дина держалась так же, как вчера, как позавчера, между тем как сам он не мог скрыть своего смущения даже перед посторонними людьми. Почти весь день он просидел у себя в «номере», только под вечер вышел прогуляться по переулку около заезжего дома и там, случайно или нет, встретил Дину.

Ей, должно быть, казалось странным, почему он, столько раз выступавший перед битком набитым клубом, теперь как бы прячется от людей и водит ее по боковым переулочкам.

Проходя мимо домика местного фотографа, он вдруг взял Дину за руку и торопливо, словно решившись разом покончить с сомнениями и чувствуя вместе с тем, что не замедлит пожалеть об этом, толкнул дверь в прихожую.

Фотограф, молодой человек со светлой шевелюрой и веселыми глазами, бросился им навстречу, как будто давным-давно поджидал их. Он их тут же посадил около стены, на которой был нарисован серый занавес с большими свисающими кистями, и залез под черное покрывало. Двигая свой тяжелый трехногий аппарат, он несколько раз вылезал из-под накидки, подбегал и кончиками пальцев, чуть касаясь, поправлял им головы так, чтобы они склонялись одна