На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Тютчев Федор Федорович

— Я знаю ваш умысел, — шипел он, злобно блестя глазками, — вы рассчитывали, что я скоро умру и оставлю вас богатой вдовой. Так нет же, сударыня, ошибаетесь, я проживу еще очень, очень долго; отец мой жил до восьмидесяти пяти лет, дед умер, когда ему было за девяносто, дядя отца тоже дожил до таких же лет. Мы, Двоекуровы, отличаемся долголетием, это наша родовая черта. Я проживу еще не меньше 30 лет, может быть, сорок, вам тогда будет 50–60 лет, вы будете старуха и никто не будет обращать тогда на вас внимания. Можете тогда расточать ваши улыбки сколько угодно, они никого не соблазнят. Нет-с, никого!

Вначале Элен пробовала защищаться от злобных и нелепых нападок мужа, но скоро должна была убедиться в бесполезности каких бы то ни было оправданий.

Все ее слова встречаемы были ехидным недоверием. Муж, как сыщик, старался запутать ее и уличить кажущимися ему противоречиями. Словом, это было что-то столь нелепо-пошлое, злобно-предательское, что молодая женщина в конце концов принуждена была замолкать и предоставить мужу изливать свой яд, сколько ему вздумается. Не довольствуясь словами, он иногда доходил до того, что щипал ее, щипал больно, до синяков, забывая, как красноречиво некогда расписывал ей возможность выйти замуж за полудикого помещика, способного бить свою жену.

Положение Элен было тем тяжелее, что она была одна, у нее не было ни одной близкой, родственной души, с которой она могла бы поделиться своим горем. Никто не подозревал даже ее страданий; напротив, она постоянно слышала вокруг себя восторженные похвалы ее мужу.

— Ах, как вы должны быть счастливы с таким милым и внимательным мужем, как наш милый, любящий князь! — хором пели ей знакомые дамы.

— Ваш муж прекрасный человек, и нет ничего удивительного, что вы его так любите, хотя он и старше вас. Его душевные качества восполняют телесные, — с едва уловимым ехидством в последних словах говорили недовольные ее холодностью ухаживатели.

Она слушала все эти отзывы о своем муже и принуждала себя улыбаться счастливой улыбкой любящей жены. Своим молчанием она как бы скрепляла общее лестное мнение о человеке, которого глубоко ненавидела и глубоко презирала.

Никто, решительно никто не знал правды о "милом" князе. Знала только Элен да еще несчастные рабы и рабыни князя, испытывая на себе всю утонченную жестокость этого бездушного лицемера. Но стоны рабов в те времена не шли далее стен, отделявших их от остального мира, а если бы до кого-нибудь и дошли бы слухи о жестоких расправах "добрейшего" князя, то все обвинили бы не кого другого, как этих "негодных дерзких людишек". Ну, не отъявленные ли мерзавцы, если даже такого ангела, как князь Двоекуров, вынудили принять столь крутые меры? Что же мудреного, если другие, менее добродушные и гуманные, поступают с ними действительно, может быть, чересчур жестоко.

Неизвестно, надолго ли бы хватило у Элен терпения переносить все причиняемые ей страдания и не попыталась бы она в конце концов сорвать маску с "милейшего" князя — ее супруга, если бы вдруг, совершенно для себя неожиданно, князь Двоекуров, вопреки фамильному долголетию, не скончался бы от апоплексического удара.

Смерть застигла его в бане, в то время, когда он парился, причем роль парильщиков, по исстари заведенному обычаю, исполняли две специально приставленные на эту должность, молодые и красивые девушки.

Когда весть о смерти князя разнеслась по дому и первый прибежал его камердинер, старик Ипат, он, взглянув на покойника, только руками всплеснул и, бросив укоризненный взгляд на молодых девушек, тихо проговорил:

— Как вы могли решиться? Понимаете ли, что вы наделали и что вам за это будет?

На это одна из девушек, угрюмо потупясь и тоже шепотом, решительным голосом ответила:

— А будет, что Бог даст. Все едино, и так беда, и этак беда. По крайности, другим легче будет. Довольно он над нами измывался. Не собаки тоже.

С ужасом, но в то же время с чувством затаенной радости осторожно приближались дворовые к умершему и, взглянув на него, отходили прочь, стараясь избегать смотреть в глаза друг другу. Страшный вопрос: "Что теперь будет?" — гвоздем сидел у каждого в мозгу, но никто не решался высказывать вслух своих мыслей.

К общему изумлению и против всякого ожидания, все обошлось благополучно. На этот раз слава, созданная при жизни князем, сослужила службу тем, кого она прежде давила всей своей тяжестью.

Рассказы о горьких слезах дворовых, лишившихся своего доброго барина, бывшего для них "отцом родным", о их трогательном прощании с его телом, о бесчисленном множестве вдов и сирот, призреваемых князем, о существовании которых узналось только после его смерти, во всевозможных вариантах ходили по городу, передавались из уст в уста и создавали вокруг покойного князя ореол чуть ли не праведника Божьего.

— Вот человек, про которого можно сказать, что у него во всю жизнь не было ни одного не только врага, но недоброжелателя, — с уверенностью говорили в гостиных.

— Мы хороним благодетеля и отца сирых и убогих, мы хороним старца, который при жизни имел душу младенца и обладал сердцем, открытым для любви к ближним. Пусть он послужит нам примером, как надо жить, чтобы заслужить общую любовь, — заключил свое надгробное слово совершавший обряд погребения архимандрит.

Если бы Двоекуров слышал все эти лестные отзывы, он, пожалуй бы, в первый раз пожалел о том, что репутация общего благодетеля и друга установилась за ним так прочно.

Оставшись неожиданно молодой, независимой и богатой вдовой, Елена Владимировна в первый раз после пятилетней тяжелой супружеской жизни, казавшейся ей теперь чем-то вроде каторги, вздохнула полной грудью. Жажда жизни, жажда счастья охватила все ее существо. Словно тяжелые оковы спали с нее, и она, как человек, вырвавшийся из тьмы на свет, светлым и радостным взглядом оглянулась кругом. Теперь она открыто, смело, ничего не страшась, могла дать простор своему чувству, вызвать на свет Божий то, что вот уже три года лежало глубоко схороненным на дне ее сердца. Сбросить камень, придавивший, как могильная плита, ее первую, чистую и светлую любовь.

Три года тому назад с Еленой Владимировной произошел случай, чуть было не повлекший к роковым последствиям. Она встретилась с человеком, произведшим на нее чрезвычайно сильное впечатление. Человек этот был Петр Андреевич Спиридов. Не какие-нибудь исключительные достоинства, не красота, не изящество манер Спиридова привлекли к себе внимание Элен. Подобных ему молодых мужчин в столичных салонах было немало, но она была поражена, даже до некоторого суеверного испуга, прозорливостью Петра Андреевича. Из всех ее окружавших и ухаживавших за ней мужчин он один угадал то, что составляло ее тайну. Элен особенно остался памятен один разговор, происшедший между ней и Спиридовым вскоре после их знакомства. После нескольких туров вальса, разгоряченные и усталые, они вышли в соседнюю залу, превращенную на время в комнатный сад, и присели на диванчик, скрытый от посторонних взглядов густым плющом.

Спиридов еще во время танцев заинтересовал Элен некоторыми показавшимися ей весьма оригинальными фразами, и ей захотелось еще немного поговорить С ним.

— Княгиня, — совершенно неожиданно оставляя предмет беседы, заговорил вдруг Спиридов, как-то странно-пристально заглядывая ей в глаза, — не почтите мои слова за дерзость, уверяю вас, я говорю это от искреннего расположения: вы глубоко несчастливы в жизни, не скрывайте это.

Двоекурова слегка вздрогнула, но поспешила придать своему лицу насмешливо-веселое выражение.

— С чего вы это взяли? Вот идея! — проговорила она.

— Напрасно вы пытаетесь разубедить меня, — спокойным тоном продолжал Спиридов, — я знаю, что говорю, и вы знаете, насколько я прав, — вы несчастливы в вашем семейном быту. Ваш муж не то, чем он кажется и за кого его считают. Под личиною, которую он носит, скрывается человек жестокий, грубый, с очень низкой, подлой душой. Он систематически тиранит вас и отравляет вам жизнь. Отрицайте, если можете.