Хроники Любви - Римма Глебова

«Негодяйка, — сказала Мона портрету, когда была одна в комнате. — Это ты виновата во всем. Ты думаешь, я дурочка и не знаю, зачем там стоит бутылка? Это ты дура, и глаза у тебя глупые». Женщина смотрела сверху прямо Моне в глаза и ехидно усмехалась. «И вовсе ты не Мона Лиза, не строй из себя, Мона — это я, а ты — Джоконда! Нам в школе говорили, что ты портниха с булавками во рту, а еще, что ты… что ты… блудница, вот кто!»

Мона покраснела, что сказала такое слово и удивилась самой себе, что сумела вслух его произнести. Учительница это слово не говорила, она долго мялась, подыскивая что-либо подходящее для детского уха, но так и не нашла и, продолжая показывать классу цветную вырезку из журнала, сказала: «Она… по воспоминаниям современников великого художника, она была… ветреной дамой. Но это всё не более, чем предположения».

Как же, предположения. Сама сказала — «по воспоминаниям современников». Что ж они, врали в своих воспоминаниях? Это все равно, что врать в своем дневнике. Для потомков. Писать, что по всем предметам одни пятерки, а мальчишки влюбляются, все как один. Или через одного. Мона в своем дневнике писала только правду. Когда она станет знаменитой, ни двойки, ни равнодушие мальчиков не будут иметь никакого значения. У знаменитых не бывает двоек, и знаменитых любят все мальчики на свете. Вернее, все мужчины. Ну те, которые вырастут из мальчиков, из этих, и других. А если не станет знаменитой, то уж красавицей обязательно. Красавиц любят еще больше. Из-за них вешаются, стреляются и даже разводятся, чтобы на них жениться.

Так что лучше всего быть красавицей, заключила в дневнике Мона и побежала к зеркалу, прибитому на диваном, пониже портрета, и, рассматривая свое отражение, прикидывала, как изменятся когда-нибудь, в далеком будущем, черты лица — расширятся глаза, припухнут губы, исчезнут толстые щеки… Мона приложила ладони к щекам и оттянула их назад — вот так будет! При этом она подняла вверх глаза, старательно расширяя их, и наткнулась на взгляд Моны Лизы. Такого издевательского взгляда она в жизни не видела! Моне даже заплакать захотелось, но она устояла. Назло, назло этой кретинке она будет красавицей!

Прошли годы, но нелюбовь к портрету осталась. Мона так и не поняла, что привлекательного люди могут находить в этом плоском лице, поджатых тонких губах, маленьких глазках и слишком пухлых ручках, сложенных по бабьи впереди.

Через год после смерти мамы она сняла портрет со стены — конечно, уже не с той стены и не над тем диваном. Давно сменились и стены и мебель, и жизнь поменялась, и уже своя маленькая дочка наблюдала с интересом над мамиными манипуляциями и вдруг высказалась: «Ну и правильно. А то надоела мне эта тетенька. Висит тут и смотрит, смотрит…». Мона усмехнулась: по наследству перешло.

Портрет лежит где-то в кладовке, среди старых вещей. Маленькая Лиза — бабушка дала ей имя, очень хотела, чтобы внучку так назвали — давно уже выросла, студентка пединститута, четвертый курс. Не длинноногая моделька, но вполне симпатичная девочка. А сколько страданий и стояний-кривляний перед зеркалом, словно зеркало поможет ноги отрастить или губы пухлее сделать. Не понимает Лиза, что дело не в красоте, а в судьбе. Что ж, что мальчики табунами не вьются, лишь бы один достойный нашелся. Не сию минуту, так позже. Но молодым надо всё, сразу и побольше. Много поклонников, много блеску, шуму, успеха, денег — всего-всего. Но так бывает у единиц. И что притворяться — у тех единиц, у которых красота в наличии светится — рост, губы, ноги, бедра и всё-всё-всё. И это всё-всё-всё бывает только в молодости. Мир принадлежит им, молодым. Даже не надо быть такой уж красивой, просто — молодой. Тогда на тебя еще смотрят, с тобой считаются. А как только перевалила определенный рубеж — всё, финита. Они смотрят сквозь тебя, тебя просто нет, ты никому не интересна. У тебя морщинки у глаз и второй подбородок. Ты еще не старая, но из игры вышла. И никто не спросит: как тебе теперь?

Когда Лизы нет дома, Мона надолго застревает перед зеркалом. Которое никому еще не помогло помолодеть. Наоборот, оно способно только уязвить, надсмеяться. Мона замечает, что Виталий посматривает в ее сторону, и нарочно задерживается у зеркала подольше. И оставляет на столе и на кровати в спальне журналы, развернутые на статьях о способах омоложения. Конечно, он не станет это читать, но внимание, хоть мельком, да обратит — чем там жена интересуется.

Муж у Моны вообще внимательный. Ее желания, ее проблемы у него на первом месте. Казалось бы, дочка должна быть впереди. Но нет, только она, Мона, любимая и дорогая жена. Поэтому Мона надеется. Не откажет муж, не сможет ей отказать. И деньги снимет со счета и даст. Сумма большая нужна. Очень большая, Мона уже узнавала. Но разве Виталий сможет ей не дать? Должен же он понимать, что для женщины важнее всего в жизни внешность? И что не всё можно измерить в деньгах. Красоту, гладкую кожу, ощущение молодости — это стоит любых денег. Все равно она так дальше жить не хочет. И не станет мириться со своим лицом. И это неправильно, что общество только актрисам «позволяет» изменять свои лица, возвращать им молодость. Все женщины хотят этого, но не все смеют. Даже если деньги имеются. Боятся осуждения, насмешки, боятся себя, мужа, детей… Особенно детей. Разве возможно обсуждать это с Лизой. Одно дело — обсуждать с ней наряды, моду, цвет помады, и совсем другое…

— Мона! Что с тобой? Ты как сомнамбула, застыла тут… И на работу не одеваешься, а я сегодня не спешу, подвезти могу. А ты разглядываешь себя уже полчаса. Прыщик вскочил?

— Нет, Витик, не прыщик… Тут гораздо хуже.

— А что такое? Болит что-то?

— Нет, не болит. Я решила… Я очень хочу… короче, всё! Я так больше не могу!

— Мона, да что произошло? Ты меня пугаешь.

— Витик, я хочу… я хочу сделать пластическую операцию. Но сначала надо на консультацию записаться…

Мона выжидательно наблюдала в зеркало за лицом Виталия, то, что он сдвинул брови и задумался, не предвещало хорошего ответа.

— Угу, — буркнул он. — Я нечто в этом роде ожидал. Тебя от телевизора не оттащить, когда показывают эту Гурченко, Пона-ровскую и прочих. Ты с ума сошла! Ты посмотри на Гурченко, у нее уже глаза не открываются, тебе этого надо?

— Ну так… она уже с десяток, наверное, сделала, а мне только один раз…

— Ну да, один. Стоит только начать.

— Витик… Ну, ты глянь на меня… — Мона повернулась к Виталию. — Вот это, и вот здесь, и здесь, — Мона трогала пальцами шею, щеки, подбородок и молящим взглядом смотрела на мужа. — А скоро еще хуже будет…

У Моны на глаза навернулись слезы, она сморгнула их.

— Ты прекрасно выглядишь, не преувеличивай… А сколько это стоит? — с любопытством и даже неожиданным интересом спросил Виталий, отводя глаза от ее лица. Мона плакала в редких случаях, «раз в год» — как говорил Виталий, но и слезы «раз в год» его страшили, казалось ему тогда, что жена ужасно несчастна, что считает его не лучшим мужем, и он должен что-то срочно сделать, чтобы она успокоилась и не плакала. Но сейчас его неподдельный интерес и такой вид, словно он прикидывал что-то в уме, даже удивил Мону. Но, когда мужчина спрашивает «сколько стоит?» — он сдается. Уже сдался. И сумма не имеет большого значения. Мона облегченно улыбнулась и слегка извиняющимся тоном назвала сумму, добавив тут же, что это «примерно».

— Ого! — воскликнул Виталий. — Ничего себе! Да это почти все наши деньги!

— Мы еще заработаем, — пробормотала Мона. Она-то точно не заработает, риэлтеры что-то имеют лишь от случая к случаю, когда клиент появляется, только Виталий может прилично получать начальником отдела в министерстве, да еще премии дважды в год. Благодаря ему что-то и накопилось.

— А как же Лизе кожаное пальто? Не будем покупать? Ведь обещали же…

Мона молчала. А что сказать?

— До зимы еще далеко, — нашлась она.

Виталий несколько минут ходил по комнате, морщил лоб, что-то соображал или подсчитывал про себя, взял с журнального столика раскрытый журнал, глянул на разворот, пробурчал неразборчиво и бросил на место. Подошел к Моне, заглянул в ее несчастные мокрые глаза…

— Ладно… я не могу пойти против тебя, сама знаешь. Иди на свою консультацию…

Мона просияла и бросилась мужу на шею.

— Ты самый лучший муж на свете! Я всегда это знала! Виталий странно усмехнулся.

— Ну, не самый лучший, а самый сумасшедший… и находчивый… — опережая вопрос, уже возникающий на лице жены, добавил: — В смысле, деньги найду. А ты Лизе сказала?

— Нет. А как же я могла ей сказать, когда еще с тобой не…

Мона слукавила. Она и сейчас, пребывая в счастливой эйфории оттого, что согласие Виталия получено, не собиралась ничего говорить дочери. Во-первых, Лиза ее не поймет, какими словами ни объясняй. Это они, молодые, всегда должны быть самыми красивыми, самими модными и блистающими, сияющими свежей кожей, намазанной самой лучшей дорогой косметикой, или вовсе не намазанной — и так замечательно и даже лучше. А мамы что? кто? — просто мамы, у них все мечты и радости в прошлом, у них всё давно устроено, устаканено и давно никому не интересно. В лучшем случае, мамы могут мечтать о новом платье или подарке от мужей в виде духов и торта. И дочери весьма странно будет обнаружить, что ее мама мечтает о чем-то таком… о чем мамы обычно даже не думают.