Избранный выжить - Ежи Эйнхорн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы все зарегистрированы, здесь царит истинный немецкий порядок. Без регистрации нельзя получить продуктовые карточки или рабочий паспорт, а рабочий паспорт – защита при облавах. Тщательно продуманная и последовательно воплощенная в жизнь система – для нас строится ловушка, но никто из нас пока этого не понимает.
Людей постоянно арестовывают, чаще всего мужчин, но иногда и женщин. Причин никто не объясняет, и люди исчезают – никто не знает куда. Во время облав хватают целые группы молодых евреев на улице или в домах, их, как говорят, посылают на принудительные работы, куда – тоже никто не знает. Иногда не помогает даже рабочий паспорт.
Немцы очищают улицы от нищих и инвалидов. Говорят, что их убивают – в одной из больниц им делают инъекцию яда, занимается этим какой-то немецкий врач или фельдшер. В это трудно поверить, может быть, это всего лишь слухи. Но, как бы то ни было, они исчезают и больше не появляются.
Мне очень жаль добродушную дурочку-карлицу, всегда одетую в красивые, хотя и не особенно чистые, платьица, которая с постоянной улыбкой ковыляла на своих недоразвитых ножках по еврейской стороне Второй аллеи и всегда получала подаяние. Ее имя было Ривка, мы звали ее «мишугене Ривка» – сумасшедшая Ривка. Она не умела говорить, но зато у нее была замечательная улыбка, и она так робко и стеснительно протягивала свою маленькую ручку за милостыней. Внезапно она исчезла. Нам ее не хватает, она была как бы частью нашей жизни, и ее все любили. Никому не пришло бы в голову причинить ей зло, хотя несколько лет назад ходили слухи, что ее изнасиловали. И что, немцы убили эту беззлобную крошку? И если да, то за что? Она никому не мешала.
В начале ноября 1939 года во двор нашего дома въехал крытый грузовичок немецкой полиции. Из него вышли трое, поднялись по лестнице и позвонили в нашу дверь. Они очень вежливы, они хотят поговорить с «господином закройщиком Пинкусом Эйнхорном», спрашивают разрешения войти в гостиную и входят, не дожидаясь разрешения. Один из них офицер – оберлейтенант, двое других – просто полицейские. У офицера – значок СС. Он представляется – «оберлейтенант Юбершеер», руки он не подает, евреям руку не пожимают. Юбершеер сообщает, что из Берлина получен приказ реквизировать несколько картин в нашем доме, мы получим расписку. Он достает список, показывает его Пинкусу и спрашивает с нажимом – есть ли у него эти картины? Пинкус заглядывает в список и подтверждает, что да, такие картины у него действительно есть. Оберлейтенант Юбершеер просит разрешения взглянуть на картины.
Это лучшие наши картины. Но Пинкус внешне совершенно спокоен, он показывает Юбершееру картины из списка и объясняет, кто их автор и что на них изображено. Оберлейтенант слушает не особенно внимательно, видно, что ему не особенно интересно, он с гораздо большим удовольствием отдает приказы своим подчиненным. Картины, указанные в списке, снимают со стен – две старых французских, пару работ известных польских художников, одна русская картина и рисунок Шагала, который достался Пинкусу много лет назад.
Это была отдельная история. Пинкус написал с чьей-то помощью письмо Марку Шагалу. Он поведал Шагалу, что он тоже художник, правда, в портновском деле, и что ему бы очень хотелось иметь какую-нибудь его работу, он готов за нее заплатить. Далее он поинтересовался, не хочет ли Шагал иметь костюм его работы. Костюм Шагалу оказался не нужен, но он продал Пинкусу авторский рисунок – и вот теперь они его забирают. Они оставляют нам полотна еврейских художников или с еврейскими мотивами, за исключением большой писаной маслом картины Менкеса с изображением молящегося еврея – довольно авангардная работа с необычным темно-красным фоном, любимая картина Пинкуса.
Оберлейтенант Юбершеер вручает нам расписку о реквизиции, правда, там не указано, какие картины изъяты. На расписке уже стоит чья-то неразборчивая подпись, обычной печати с большим орлом и свастикой нет. Полицейским приходится несколько раз подняться и спуститься по лестнице, пока все картины не погружены в грузовичок – в нашем доме нет лифта. За рулем сидит еще один полицейский в форме, они вежливо отдают друг другу честь и уезжают. Мне кажется, на них произвело сильное впечатление, что Берлин заинтересовался картинами еврея Эйнхорна. Пинкус разглядывает квитанцию – он не умеет читать ни по-польски, ни по-немецки, только на идиш – и отдает ее Саре на сохранение, чем черт не шутит.
Мы с Сарой уверены, что Пинкус вне себя от горя, и не знаем, чем его утешить. Почти все деньги, заработанные им в своем ателье, он тратил на приобретение своих картин. Он не покупал землю и недвижимость, не хранил деньги в банке. Пару раз, когда он считал, что ему удалось купить особенно хорошую работу, в гостиной переклеивались обои, так, чтобы создать подходящий фон для новой картины. Но Пинкус неожиданно сообщает, что он вовсе не огорчен, и я вижу, что он говорит правду. «Юрек, – говорит он, а это означает, что разговор серьезный, иначе он бы назвал меня Йоселе, – в жизни человека бывают разные периоды и вещи в зависимости от того, что за времена на дворе, имеют разную ценность. Сейчас нам важно выжить, жаль, конечно, но пусть они забирают картины, лишь бы мы остались в живых, лишь бы у нас было что поесть и на чем поспать. Когда война кончится, можно все начать сначала, купить новые картины, их квитанция конечно же пустая бумажка».
И он возвращается к реальности, идет в мастерскую работать, видно, что он сказал то, что думал. Он в самом деле не особенно горюет о картинах – странный человек. Мой отец.
Снова выходит наша местная газета «Голос Ченстоховы». Внешне это та же самая газета, эмблема, расположение статей, шрифты – все то же самое, но мы не узнаем ее. И даже не потому, что она стала тоньше – всего четыре листа, восемь страниц, но прежде всего из-за содержания. Если верить газете, все, что делают оккупационные власти, направлено на благо народа. Франция и Англия – наши заклятые враги.
