С субботы на воскресенье - Михаил Черненок

Не откладывая дело в долгий ящик, Бирюков поехал в следственный изолятор. Федор Костырев на этот раз выглядел мрачнее тучи. Он с недоверием взял переданную ему записку. Долго читал ее и перечитывал. Потом исподлобья глянул на Бирюкова, с натянутой усмешкой спросил:

— По своей воле Светлана написала или под вашим нажимом?

— Мы, Федор, запрещенных способов не применяем, — ответил Антон.

— А можно мне встретиться с ней?

— К сожалению, пока нельзя.

— Почему?

— Из-за своего упрямства вы оказались в числе подозреваемых, а всяческие контакты с подозреваемыми запрещены до выяснения истины.

Костырев уперся ладонями в колени и опустил голову. Нервно покусывая губы, задумался. Наконец сказал:

— Задавайте вопросы, буду говорить правду.

— От кого пришли вам письма и что в них было? — спросил Бирюков.

Федор поморщился, однако заговорил спокойно, рассудительно:

— От кого — не знаю… Получил их враз оба. Первым прочитал то, у которого конверт был подписан Светланкиной рукой. И чуть не обалдел — это было письмо к московскому инженеру. Подумалось, что Светланка перепутала письма и отправила не тому, кому надо.

— Вы разве не заметили, что адрес на конверте написан поддельным почерком?

— Ничего не заметил… Да такое мне и в голову даже не могло прийти…

— Ну, а второе письмо?

— Оно было написано незнакомым почерком, буквы влево наклонены. С первых строчек понял: пишет Нина Михайловна — Светланкина мама. Разделала она меня, как бог черепаху, а под конец просила оставить ее дочь в покое. Дескать, Светланка любит образованного красивого парня, а со мной, недоучкой, встречается из жалости, — Костырев усмехнулся. — Вы можете подумать: «Здоровый, как бык, а раскис, словно девочка». Смешно, конечно… Теперь понимаю, а тогда все вверх дном перевернулось. У нас со Светланкой были самые чистые отношения, я на нее молиться был готов, и вдруг такая грязь… Короче, чтобы понять мое состояние в то время, надо самому такое пережить. Несколько ночей подряд заснуть не мог, думал, рассудком свихнусь.

— С Моховым когда дружба началась?

— Какая там дружба…

— Но ведь вы как-то оказались с ним вместе…

— Пашка давно уговаривал меня завербоваться на север, дескать, там заработки хорошие, отпуска по два месяца за год и все такое. Не знаю, что он там хотел делать — специальности-то у него никакой нет. Наверное, рассчитывал, что северяне — люди денежные, украсть можно больше. Ну, а меня вроде телохранителя хотел иметь. Силенок у него, как у мышонка, а задиристый, как мартовский кот… Я ж не круглый дурак, понимал, что дружбы у нас не получится. Последнее время даже не встречался с ним, а когда эти письма пришли, Пашка зачастил ко мне — в день по три раза прибегал. И все с разговорчиками насчет севера, вроде как знал, что я в чумном состоянии нахожусь. Так и уговорил. В пятницу я уволился с работы, написал Светланке и Нине Михайловне письма, отправил их. После этого собрал чемодан, взял у матери триста рублей денег и пошел к Мохову. Пашка обрадовался: «Едем, Федя! Едем!», а у самого за душой — ни рублевки. На что билет покупать?.. Триста рублей для двух человек — это же крохи. Пошли по Пашкиным друзьям, надеясь у них занять, а друзья сами девятый день без соли сидят… В одном месте попали на выпивку. Пашка до рвоты нахлебался, я в рот не взял. Вернулись к Мохову. Дело — к ночи, а спать не могу. В субботу с утра Мохов стал клянчить на похмелье. Дал ему пятерку. Он мне стакан водки налил, мол, от бессонницы — самое лучшее средство. Ну я сдуру весь стакан и выпил. Мозги, конечно, сразу вышибло. Пашка опять к дружкам потянул. Помню, в пивной бар «Волна» заходили. Мохов там, кажется, с кем-то пиво пил, а у меня все, как в тумане… Почти четверо суток перед этим глаз не смыкал. Когда вернулись к Мохову, заснул, словно мертвый. Утром в воскресенье Пашка разбудил ни свет ни заря, потянул на вокзал, чтобы уехать с самой первой электричкой в Новосибирск. Спрашиваю: «Где ты деньги взял?» — «Да тут, — говорит, — старый кореш один подвернулся», а сам из какого-то рюкзака вещи в чемодан перекладывает, торопится. Смотрю: вещички новые, даже с магазинными этикетками. Я его за грудки: «Ты чего сочинил, Пашка?! Тебя ж милицию сейчас надо сдать!» Мохов струхнул, залопотал: «Сам со мною сядешь. Между прочим, в сельхозтехниковском магазине твою кепочку видел. Думаешь, поверят, что раньше ее там оставил?.. Фигу с маслом! Уголовному розыску только попадись на крючок! По себе знаю… Да ты не распускай слюни. Упорхнем на самолете из Новосибирска, и пусть ищут-свищут… Тундра просторная! Только смотри, Федя… Кепка твоя в магазине осталась, если что — бери магазин на себя. Впервак больше года не дадут. Будешь на меня валить — групповую примажут. Тогда по шесть лет, как медным котелкам, свободы не видать».

— О Гоганкине Мохов не рассказывал? — спросил Бирюков Костырева, когда тот замолчал.

— Нет, о Гоге-Самолете ничего не говорил.

— Кто помог Мохову отключить охранную сигнализацию в магазине?

— Не знаю, — понуро глядя в пол, ответил Костырев. — Я с ним, со скотиной, после этого принципиально не разговаривал. Когда приехали на электричке в Новосибирск, Пашка куда-то бегал, с кем-то встречался, а я сразу — в Толмачево и с аэровокзала не выходил. Мохов позднее там появился. Веселый, билеты через кого-то достал, засуетился в толпе, а через полчаса милицейский сержант нас в дежурку пригласил… Да вы допросите Пашку в моем присутствии. При мне он, как миленький, правду расскажет.

Бирюков позвонил дежурному изолятора. Посидели молча, думая каждый о своем. В коридоре послышались шаги. Дверь отворилась, и конвоир впустил в нее Мохова. При виде Костырева Мохов остолбенел, словно загипнотизированный.

— Ну, что уставился, как баран на новые ворота? — с брезгливой усмешкой спросил Костырев. — Не узнаешь?

— Федя!.. — неестественно обрадовался Мохов. — Ты чо такой сердитый?

Костырев начал было угрожающе подниматься, но Бирюков строгим взглядом усадил его на место и сказал:

— Надеюсь, отрицать знакомство не будете.

— Нет, — буркнул Костырев.

— Федя — мой друг, — с натянутой улыбочкой бросил Мохов.

Антон посмотрел на него:

— В таком случае — рассказывайте, как дело было. Предупреждаю: ваш друг уже дал показания. Слово за вами.

Мохов втянул голову в плечи, будто бы съежился, глянул туда-сюда, и Антон заметил, что он рад бы говорить откровенно, но боится. Очень сильно боится. Кого?.. Айрапетова или Остроумова?

— Пашк, рассказывай, не тяни кота за хвост, — требовательно проговорил Костырев.

— Запугиваешь? — окрысился Мохов.

— Чего тебя запугивать? Ты и так осиновым листком дрожишь.

— Сам струсил, думаешь, и другим страшно?

— Не кричи. С детства знаешь, что меня запутать не так-то просто. Прошу: расскажи все честно, и пусть следователи решают, как нас садить: вместе или поврозь.

— Ты о чем, Федя?.. — словно не понял Мохов.

— Не прикидывайся, Паша, дурачком. Я все откровенно рассказал, теперь — твоя очередь.

— А чего рассказывать, один я управился с магазином, — Мохов еще больше съежился, посмотрел на Бирюкова и перекрестил живот. — Во, крест даю — один. Бирюков нажал кнопку магнитофонной записи, сказал:

— Начните по порядку. Как узнали, что в магазин поступили золотые часы?

Мохов передернул плечами, поминутно взглядывая на Костырева, заговорил:

— Если по порядку, то значит… В субботу утречком кирнули с Федей, ну и поволокло нас на подвиги. Пошли к моим корешкам, покалякали об том, об сем, хотели деньжонками у них поживиться. Не вышло. С тоски зашли в пивбар «Волна», чтобы по кружечке от жажды пропустить. Гляжу, Игорь Владимирович Айрапетов с Иваном Лаптевым пиво тянут, а перед ними на столике — гора вяленой рыбки. Подошел, чтобы пару рыбешек стрельнуть. Разговорились. Попросил у Айрапетова денег в долг, сказал, что на север еду, заработаю — рассчитаюсь. Мужик он всегда денежный, а тут зажался. Показывает золотые часики и говорит, мол, в сельхозтехниковском магазине купил, истратился. Спрашиваю: «Еще там остались?» Говорит: «Навалом». У меня сразу мыслеха сверкнула, толкую: «Дай хоть пару червонцев, завтра тебе этих часиков полный карман привезу». Поломался, но четыре пятерки все-таки дал, выручил…

— Костырев слышал ваш разговор с Айрапетовым?

— Не, Федька косым в дупель был, на улице с монтером знакомым базарил.

— Это я с Валеркой Шумилкиным разговаривал, на подстанции работает, — вставил Костырев. — Сейчас вот только вспомнил.

Бирюков повернулся к Мохову:

— Рассказывайте дальше.

— А чего рассказывать… — Мохов покривился. — Федя забалдел капитально, еле-еле дохилял до моей хаты, утыркался спать. Я тоже малость прикемарил. Проснулся — темно. Думаю, пора за часиками топать. Рюкзачок с собой прихватил, выхожу из хаты — хоть глаз вырви. Чернота, гроза нависает. Соображаю: на меня работает — следы заполощет. Подхожу к магазину — еще темней стало. Сразу не сообразил, после врубился, что погасли уличные фонари. Замок свернул тики-так — инструментик ловкий под руку подвернулся. Часы отыскал мигом, да их всего шесть штучек оказалось. Перерыл в прилавке ящики, аж стекло раздавил, а часиков больше тю-тю… Стал шерстить все подряд, втихаря фонариком посвечиваю. Гляжу — кепка, на подкладке Федина фамилия нарисована. Сразу хотел в рюкзак сунуть, но смикитил, если кемель уплывет из магазина, продавец сразу наведет угрозыск на Федин след, и нас с Федей мигом повяжут. Решил оставить кепочку. Специально на видное место положил. Дальше шарю. В пустой коробке выручку нашел, а часиков — как не бывало. Со зла аж курить захотелось. Достаю пачку «Нашей марки», которую в пивбаре у Айрапетова стрельнул, а в ней ни единой сигаретки не осталось. Швырнул сдуру за прилавок… Смотрю, на витрине красивые опаски лежат, бритовки. На всякий случай три штучки в карман сунул и давай рюкзак набивать шмотками, какие получше. Только управился, рюкзак — на плечи, слышу: оконное стекло хрустнуло. Я — за вешалки, где пальто висят, для смелости железяку схватил, которой замку голову отвернул. Выглядываю оттуда одним глазом — мужик по магазину мелькнул. Подскочил к стене, вроде электрическим выключателем щелкнул и сразу к прилавку затопал. Флаконы звякнули, тройным одеколоном запахло, похоже, забулькало что-то… В этот миг молния как полоснет! Смотрю, Гога-Самолет с перепугу за прилавок присел. Я из своей лежки — к дверям. Зацепился, вешалки повалились, ящики какие-то загремели… Гога как заорет!.. Я на крыльцо вывалился — опять молния! Вижу, что-то лохматое к крыльцу прет: не то баба, не то привидение… — Мохов перекрестился. — Во, крест даю, чуть от страха коньки не отбросил. Ладно, железяка в руках была. Этой железякой по лохмачу и шарахнул, а сам, дай бог ноги, завихрил от магазина.