Иов - Йозеф Рот

— Благодарю вас! — сказал он.

— Что же касается вашего сына Ионы, — продолжил Косак, — то он с пятнадцатого года пропал без вести. Никто ничего не знал о нем. Ни в Петербурге, ни в Берлине, ни в Вене, ни в швейцарском Красном Кресте. Я спрашивал повсюду и просил других справляться о нем. Но вот два месяца тому назад я встретил одного молодого человека из Москвы. Он только что беженцем пробрался через польскую границу, потому что теперь, как вы знаете, Цухнов принадлежит Польше. И этот молодой человек был однополчанином Ионы. Он сказал мне, что однажды случайно слышал, что Иона жив и сражается в белогвардейской армии. Ну и сейчас, пожалуй, стало совсем трудно узнать что-нибудь о нем. Но вы не должны терять надежду.

Мендл хотел уже открыть рот, чтобы спросить о Менухиме, но его друг Сковроннек, предчувствуя вопрос Мендла и будучи уверен в печальном ответе, стараясь предотвратить в этот вечер грустные разговоры или на худой конец, если удастся, оттянуть их, опередил старика и сказал:

— Ну, господин Косак, коль уж мы имеем удовольствие видеть у себя такого большого человека, как вы, то, может быть, вы доставите нам радость и расскажете немного о себе. Каким образом вам удалось пережить войну, революцию и все опасности?

Гость явно не ожидал этого вопроса и потому ответил не сразу. Он опустил глаза, как человек, который стыдится или должен подумать, и стал отвечать после достаточно долгого молчания:

— Ничего особенного я не пережил. В детстве я долго болел, отец мой был бедным учителем, как и господин Мендл Зингер, с чьей женой мы родственники. (Сейчас не время подробно объяснять степень родства.) Короче говоря, из-за моей болезни и потому, что мы были бедными, я оказался в большом городе, в общественном медицинском учреждении. Относились там ко мне хорошо, особенно любил меня один врач, я выздоровел, и доктор оставил меня в своем доме. Там, — в этом месте Косак понизил голос и опустил голову, словно говорил он, обращаясь к столу, и всем пришлось затаить дыхание, чтобы расслышать его слова, — там я сел однажды за пианино и по памяти сыграл песни собственного сочинения. А жена доктора написала ноты к моим песням. Война принесла мне счастье, так как я начал играть военную музыку, стал дирижером одной небольшой капеллы, все время оставался в Петербурге и несколько раз играл у царя. После революции капелла вместе со мной отправилась за границу. Несколько человек отсеялось, пришло несколько новых музыкантов, в Лондоне мы заключили контракт с концертным агентством, и так возник мой оркестр.

Все продолжали слушать, хотя гость давно уже больше ничего не рассказывал. Однако слова его еще витали в комнате, и до того или иного они доходили только сейчас. Косак безупречно говорил на жаргоне евреев, в свой рассказ вплетал половину русских фраз, и Сковроннеки с Мендлом понимали не отдельно взятые предложения, а лишь их связную совокупность. Зятья Сковроннека, приехавшие в Америку малыми детьми, понимали только половину сказанного и просили своих жен переводить рассказ на английский. Вслед за этим торговец нотами повторил биографию Косака, чтобы запомнить ее. От свечей в светильниках остались коротенькие огарки, в комнате стало темно, внуки, склонив голову к плечу, спали в креслах, но никто не делал попытки уйти, наоборот, госпожа Сковроннек принесла две новые свечи, укрепила их на огарках, и вечер тем самым начался как бы заново. Проснулось прежнее почтение госпожи Сковроннек к Мендлу Зингеру. Этого гостя, большого человека, который играл у царя, носил на мизинце необычное кольцо, а на галстуке — жемчужину, был в костюме из добротной европейской ткани — она понимала в этом деле толк, так как отец у нее был торговцем сукном, — этого гостя не следовало отпускать с Мендлом в заднюю комнату. К изумлению мужа, она даже сказала:

— Мистер Зингер! Хорошо, что вы пришли к нам сегодня. Обычно, — она обратилась к Косаку, — он так скромен и деликатен, что отказывается от всех моих приглашений. Однако в нашем доме он на правах старшего из детей.

Сковроннек прервал ее:

— Приготовь нам еще чаю! — И пока она вставала, он сказал Косаку: — Все мы давно уже знаем ваши песни, ведь «Песнь Менухима» — ваша?

— Да, — ответил Косак. — Это моя песня.

Казалось, что этот вопрос для него неприятен.

Он бросил быстрый взгляд на Мендла Зингера и спросил его:

— Ваша жена умерла?

Мендл кивнул головой.

— Но насколько мне известно, у вас еще есть дочь?

Вместо Мендла ответил Сковроннек:

— К сожалению, она тяжело переживала смерть матери и брата Сэма и оказалась в лечебнице.

Гость вновь опустил голову. Мендл поднялся и вышел.

Он хотел спросить о Менухиме, но у него не хватило духу. Да и ответ он знал заранее. Он поставил себя на место гостя и ответил самому себе: «Менухим давно мертв. Он погиб глупо». Он запомнил эту фразу, привыкая ко всей ее горечи, чтобы в случае, если она прозвучит, оставаться спокойным. Но, чувствуя, что в глубине сердца у него еще теплится слабая надежда, он попытался убить ее. «Если б Менухим был жив, — сказал он самому себе, — то незнакомец еще в самом начале сообщил бы мне об этом. Нет! Менухим давно мертв. Сейчас я спрошу его, чтобы положить конец глупой надежде!» Но он все не спрашивал и не спрашивал. Он решил повременить, и шумная возня госпожи Сковроннек, которая хлопотала на кухне с чайником, дала ему повод выйти из комнаты, чтобы по привычке помочь хозяйке.

Однако сегодня она отослала его обратно в комнату. Он был владельцем трехсот долларов и имел благородного родственника.

— Вам не подобает, мистер Зингер, — сказала она. — Не оставляйте вашего гостя одного!

Впрочем, она уже управилась сама. С широким подносом, заставленным стаканами с чаем, она вошла в комнату, вслед за ней и Мендл. От чая шел пар. Мендл наконец решился спросить о Менухиме. Сковроннек тоже почувствовал, что вопрос этот больше не оттянешь. Он спросит лучше сам: Мендл, его друг, кроме горя, которое доставит ему ответ, не должен был брать на себя еще и муку задать вопрос.

— У моего друга Мендла был еще бедный больной сын по имени Менухим. Что с ним случилось?

И снова гость медлил с ответом. Он водил ложечкой по дну стакана, размешивая сахар, и, словно желая прочесть в стакане чая ответ, глядел на светло-коричневый напиток; продолжая держать ложечку между большим и указательным пальцами, мягко двигая узкой загорелой рукой, он, как бы внезапно приняв решение, наконец ответил, неожиданно громко:

— Менухим жив!

Прозвучало это не как ответ, а как призыв. Сразу же вслед за этим ответом из груди Мендла Зингера вырывается смех. Все испугались и уставились на старика. Мендл сидит, откинувшись в кресле, трясется всем телом и смеется. Спина у него согнулась так, что он уже не может касаться спинки. Старый затылок Мендла (седые волоски на нем, курчавясь, прикрывают потертый воротник кафтана) далеко отстоит от спинки кресла. Длинная борода Мендла быстро движется, чуть ли не полощется, как белый стяг, и кажется, тоже смеется. Из груди Мендла попеременно вырываются то смешки, то гудение. Все напуганы, Сковроннек несколько тяжеловато отрывается от пухлых подушек и, преодолевая неудобства длинной белой накидки, идет вокруг стола, подходит к Мендлу, склоняется к нему и берет его руки в свои. И смех Мендла переходит в плач, он начинает всхлипывать, и слезы текут из его старых, наполовину закрытых глаз в разросшуюся бороду, теряются в диких ее зарослях, отдельные слезинки круглыми стеклянными каплями надолго зависают в волосах.

Наконец Мендл успокоился. Он прямо поглядел на Косака и переспросил:

— Менухим жив?

Гость глядит на Мендла и отвечает:

— Менухим жив, он здоров, более того, у него все благополучно!

Мендл складывает ладони вместе и сколько может поднимает их над головой, к потолку. Ему хочется встать. У него такое ощущение, что он должен сейчас встать, распрямиться, вырасти и расти все выше и выше, выше дома, и коснуться ладонями небес. Он никак не может развести сложенные вместе руки. Он бросает взгляд на Сковроннека, и старый друг знает, о чем он должен теперь спросить вместо Мендла.

— Где сейчас Менухим? — спрашивает Сковроннек.

И Алексей Косак медленно отвечает:

— Я и есть Менухим.

Все неожиданно поднимаются со своих мест, спавшие уже дети просыпаются и начинают плакать. Сам Мендл встает так резко, что за ним с громким шумом падает стул. Он идет, он спешит, он торопится, он подскакивает к Косаку — единственному человеку, который остался сидеть. Все в комнате приходят в крайнее возбуждение. Пламя свечей начинает развеваться, словно на них подуло вдруг ветром. На стенах заколыхались тени стоящих людей. Мендл опускается перед сидящим Менухимом, беспокойным ртом и развевающейся бородой ищет он руки сына, губы его целуют все, что ни попадет: колени, бедра, жилет Менухима. Потом Мендл снова встает на ноги, поднимает руки и начинает — словно он внезапно ослеп — ощупывать нетерпеливыми пальцами лицо сына. Тупые, старые пальцы скользят по волосам Менухима, гладкому, широкому лбу, холодным стеклам очков, узким сомкнутым губам. Менухим сидит спокойно, не шевелясь. Все находящиеся в комнате окружают Менухима и Мендла, дети плачут, пламя свечей колеблется, тени на стене сбиваются в тяжелые, темные облака. Все словно онемели.