Иов - Йозеф Рот

— Я был плохим отцом, — сказал Мендл. — Тебе я уделял мало внимания, ей тоже. Теперь она потеряна, помочь ей не сможет никакая медицина.

— Мы сходим к ней, — проговорил Менухим. — А я, отец, разве меня не вылечили?

«Да, Менухим прав. Человек всегда чем-нибудь недоволен, — подумал Мендл. — Только что ты пережил одно чудо, а уже хочешь увидеть еще одно. Погоди, погоди, Мендл Зингер! Погляди, во что превратился калека Менухим. Ладони у него узкие, глаза умные, щеки нежные».

— Иди спать, отец! — сказал сын. Он опустился на пол и стянул с Мендла Зингера старые сапоги. Он долго смотрел на подошвы, все в глубоких трещинах, с зубчатыми рантами, на желтый в заплатах верх, на потертые голенища, дырявые носки, обтрепанные брюки. Он раздел старика и уложил его в постель. Затем вышел из комнаты, достал из своего чемодана книгу, возвратился к отцу, сел в кресло-качалку возле кровати, зажег небольшую зеленую лампу и начал читать. Мендл сделал вид, что спит, а сам наблюдал сквозь узкую щелочку между приоткрытыми веками. Сын отложил книгу и произнес:

— Ты думаешь о Мирьям, отец! Мы съездим к ней. Я созову врачей. Ее вылечат. Она еще молодая! Спи!

Мендл закрыл глаза, но заснуть не мог. Он думал о Мирьям, прислушивался к непривычным шумам поблизости, чувствовал через закрытые веки ночные огни светлого неба. Он не спал, но ему было хорошо, он отдыхал. Так, бодрствуя, лежал он в постели и ждал наступления утра.

Сын приготовил ему ванну, одел его, усадил в машину. Они ехали долго по шумным улицам, затем город остался позади, они оказались на длинной широкой дороге, по краям которой стояли деревья с набухшими почками. Мотор гудел ровно, на ветру развевалась борода Мендла. Он молчал.

— Хочешь знать, отец, куда мы едем? — спросил сын.

— Нет, — ответил Мендл. — И не хочу знать! Куда б ты ни ехал, все будет хорошо.

И они попали в страну, где мягкий песок был желтый, безграничное море синее, а все дома белые. На террасе перед одним из этих домов за маленьким белым столиком сидел Мендл Зингер. Он прихлебывал золотисто-коричневый чай. На скрюченную спину падали лучи первого теплого солнца этого года. Черные дрозды подбирались прямо к его ногам. Поблизости, у самой террасы, заливались их собратья. Морские волны мягко, размеренно накатывались на песок пляжа. На бледно-голубом небе зависло несколько белых облачков. Под этим небом Мендлу легко мечталось о том, что Иона однажды объявится, а Мирьям вернется домой. «Красивее всех женщин в мире», — повторил он чьи-то слова про себя. Сам он, Мендл Зингер, дожив до преклонных лет, тихо завершит свои дни, окруженный многочисленными внуками, «пресытившись жизнью», как написано в «Книге Иова». Он почувствовал странное, запретное желание снять кепку из старенького шелкового репса и подставить солнцу свою старую голову. И впервые в своей жизни Мендл Зингер по собственной прихоти обнажил голову, как это делал только в присутственном месте да в купальне. Весенний ветерок шевелил редкие в завитках волоски на его голой голове, как некую странную хрупкую поросль.

Так приветствовал Мендл Зингер мир.

Под брезентовым покрытием террасы, словно посланный с небес снаряд, промелькнула чайка. Мендл проводил глазами ее стремительный полет и похожий на тень белый след, оставленный ею в прозрачном голубом воздухе.

Тут он услышал голос сына.

— На следующей неделе я поеду в Сан-Франциско. На обратном пути мы будем еще десять дней играть в Чикаго. Я думаю, отец, через четыре недели мы сможем поехать в Европу!

— А Мирьям?

— Еще сегодня я увижу ее, поговорю с врачами. Все будет хорошо, отец. Возможно, мы возьмем ее с собой. Возможно, в Европе она выздоровеет!

Они возвратились в отель. Мендл пошел в комнату сына. Он устал.

— Приляг на диван, поспи немного, — сказал сын. — Через два часа я снова буду здесь!

Мендл послушно лег. Он знал, куда отправляется сын. Он ехал к сестре. Он был удивительный человек, на нем покоилась благодать, он исцелит Мирьям. На подзеркальном столике он увидел большую фотографию в красно-коричневой рамке.

— Подай мне фото! — попросил он.

Он долго рассматривал снимок. На нем была изображена молодая блондинка в светлом платье, светлом, как день, она сидела в саду, по которому гулял ветер и раскачивал кусты по краям грядок. Двое детей, девочка и мальчик, стояли подле небольшого запряженного ослом рыдвана, какие заводят в иных садах как повозки для забавы.

— Благослови ее Господь! — проговорил Мендл.

Сын вышел. Отец остался лежать на диване, фотографию он бережно положил возле себя. Его усталый взгляд скользнул по комнате и дальше к окну. Со своего низкого дивана он видел зубчатый краешек безоблачного неба. Он еще раз взял в руки фотографию. Вот перед ним его сноха, жена Менухима, и вот внуки, дети Менухима. Когда он пригляделся к девочке повнимательнее, ему показалось, что он смотрит на детское фото Двойры. Двойра умерла, чужими, потусторонними глазами глядела, может быть, она на свершившееся чудо. С благодарностью вспоминал Мендл ее молодое тело, каким он некогда наслаждался, ее красные щеки, полуоткрытые глаза — узкие, притягивающие к себе огоньки, светившие в темноте любовных ночей. Двойры нет! Он встал, пододвинул к дивану кресло, поставил на него фотографию и снова лег. Медленно закрываясь, глаза его взяли с собой в сон всю радостную голубизну неба и лица новых детей. Рядом с ними из коричневого фона выступили портреты Ионы и Мирьям. Мендл погрузился в сон. И на него сошло отдохновение от тяжести счастья и величия свершившегося чуда.

О Йозефе Роте

Йозефа Рота, австрийского писателя, можно назвать «близнецом» Исаака Бабеля. Мало того что у них совпадают годы рождения и смерти, что они выросли не так далеко друг от друга (Рот — в городке Броды, близ Львова, а Бабель — в Одессе), что жизнь их оборвалась рано и трагически (Рот умер от белой горячки, в которую загнал себя сам, а Бабель был расстрелян) — они еще и начинали как журналисты (с разных сторон линии фронта освещали польскую кампанию 1920 г.), и оба в своей прозе стяжали славу блестящих и неподражаемых стилистов. На удивление схож их писательский почерк: короткая, нередко щеголеватая фраза, обилие метафор, редкое соединение иронии и лиризма, насмешливости и печали.

После учебы на филолога в университетах Лемберга (Львова) и Вены Йозеф Рот работал скромным репортером, но вскоре обнаружил замечательный талант и, перебравшись в Германию, быстро выдвинулся в число самых известных и высокооплачиваемых журналистов. Редакторы и читатели берлинской «Форвертс», «Франк-фуртер цайтунг» и других престижных изданий ценили его путевые заметки, фельетоны, статьи, зарисовки, которые он присылал из разных стран Европы, в том числе из России, где он провел несколько месяцев в 1926 г.

Из репортажей естественно родилась и проза Рота: многочисленные рассказы, а также повести «Отель „Савой“», «Бегство без конца», «Справа и слева» и др. Но окончательно утвердился Рот в международном признании и снискал славу классика современной литературы после выхода в свет романов «Иов» (1930) и «Марш Радецкого» (1932). Тема заката Австро-Венгерской империи, выдержанная в тонах щемящей элегии, оставалась ведущей у Рота до конца его дней (романы «Склеп капуцинов», «Тарабас», «Фальшивый вес», «История 1002-й ночи»).

Он умер в Париже за год до того, как в город вошли фашисты.

Примечания

1

Одиннадцатый месяц еврейского календаря, приходится на июль — август. (Здесь и далее — примеч. ред.)

2

Коробочки со вложенными в них стихами Пятикнижия (филактерии) во время молитвы укрепляют ремешками на лбу и в левом предплечье.

3

Привет, старина (англ.).

4

Старый дурень (англ.).

5

Американец (англ).

6

Студент (англ.).

7

Мой миленький (англ).

8

Элул — двенадцатый месяц еврейского календаря, приходится на август-сентябрь.

9

Накидка, надеваемая на плечи во время молитвы.