Ишемия (СИ) - "happynightingale"

То есть, почему вспомнил, как раз было логично. Естественно. Эта вежливость, это чувство благодарности. Конечно. Не стоило обманываться. Но как же больно. Почему ему не хватило гребанной настойчивости сделать это хотя бы утром? Так долго соображал достойна ли она свидания с ним, что ли?

И все же… как же хотелось пойти с ним на ужин. И пускай бы он снова опоздал хоть на четыре часа, она бы дождалась его, точно бы дождалась. Они бы выпили по бокалу Кир Рояла, посмеялись бы над всеми вокруг и она бы снова ощутила успокаивающее тепло его руки у себя на спине.

Но нет.

Нет.

Ничего этого не будет. Ничего из этого было нельзя.

Он тогда защитил её. Она отблагодарила его своей протянутой в разгар бури рукой. Круг в очередной раз замкнулся.

***

Привет вам, наши дорогие читатели.

Ситуация продолжает катиться с горы как снежный ком, при этом обнажая душу Рей нам все больше и больше. Вся эта история приобретает свое стеклянное обличие, но градус немного снизится в следующих главах, не вешайте нос. Встетимся ближе к концу недели, оставайтесь с нами:)

========== Глава 7 ==========

Hennessy “Paradis Imperial” — это поистине царский напиток, который считается одним из лучших творений коньячного дома Hennessy. Для его создания отбираются исключительные коньячные спирты с самой изысканной текстурой, возраст которых составляет от 30 до 130 лет. Коньяк появился на свет благодаря мастеру дома Хеннесси Жану Фийо, которого вдохновила легенда о редком и уникальном коньяке, созданном в 1818 году. Коньяк “Paradis Imperial” продается в элегантном хрустальном декантере, дизайн которого разработал известный итальянский мастер Стефани Балини. Элегантная прозрачная пробка, выполненная в форме раскрывающихся лепестков, напоминает императорский графин.

Пожалуйста, не залезайте на крышу, если вы пили, особенно ночью

Третье правило Дома Сидра

“Правила виноделов” Джон Ирвинг

Коньяк был самым контрастным городом во всей Франции.

Потрясающей красоты дома, бесконечные поля для гольфа, частный ипподром, многочисленные яхты, покачивающиеся в темных водах Шаранты. Дорогие машины, которые только вчера демонстрировались на престижных автомобильных выставках. Здание мэрии, размещенное в старинном уютном замке. И главное - коньячные дома. С центральной улицы на Бена Соло смотрели вывески «Хеннесси», «Мартель», «Реми Мартин» и «Курвуазье» - словом, вся большая четверка на одной стометровке. Но Бен на вывески не смотрел – он наклонил голову и воспаленными от усталости глазами вычитывал рабочую почту, заставляя себя работать перед ночным загулом. И ничто его не трогало – ни по-настоящему золотые виноградники, среди которых утонул город, ни идеальные поля для гольфа, ни даже темные переулки, которые показывали изнанку роскоши. Все эти ободранные дома, прячущиеся за шикарными фасадами, старые велосипеды с их ржавыми педалями, умирающие от старости двери и просящие краску окна могли бы заинтересовать его лет пятнадцать назад, когда бунтующий мальчик верил в великие идеи и искренне верил, что один врач, помогающий беднякам, может изменить мир.

Но мальчик вырос, не став вторым Че Геварой, получил шрам на все лицо, и единственной несправедливостью для него оставались неизлечимые заболевания, которые приходили и к бедным, и к очень богатым людям, и к никчемным, и к талантливым. Его революция шла в нем каждый день, но он все никак не мог добраться до пика проклятой, равнодушной горы болезни и воздвигнуть там победный флаг. И, хоть его сердце окаменело, а душа стала ко многому равнодушной, единственным, что осталось от его идей, кроме шрама, была та самая фраза великого доктора (Че всегда был для Бена в первую очередь доктором) о том, что поражение не означает, что победить нельзя, ведь многие пытались Эверест покорить, и таки да, он был покорен однажды*. В это Бен ещё верил. Как тот мальчишка, проведший год в лепрозориях.

Но сейчас ему было не до Эверестов. Он отложил скальпель и снаряжение вечного альпиниста. Снял маску доктора. Переоделся в костюм, завязал галстук и надеялся просто напиться. Вскинув голову, Бен невидящим взглядом посмотрел на очередной дом, черный от спиртовых испарений и грибка torula compniacensis*, и усмехнулся. Заранее знал, что костюм от Burberry и платиновые запонки не делали из него кого-то другого. Он всегда был врачом, каждый час своей жизни. Маска всегда была на его лице, на самом деле. Потому Бен продолжал читать письма и отвечать на них, даже перед вечеринкой в честь кого-то или чего-то там он не выключил телефон. Даже отчитав трехчасовую лекцию с утра и простояв двенадцать часов у операционного стола, демонстрируя коллегам свой метод, который, сука, все так же ничего не менял, и люди продолжали умирать.

Он просто вымыл руки от крови, заглушил запах латекса, простерилизованной стали и смерти выкуренной сигаретой и кардамоном, надел рубашку и сел в дорогой автомобиль, думая, что напиться там, где не будет прессы, - отличная мысль. Скандал вокруг него дома уже утихал, а до Франции даже и не добрался, но под прицел попасть не хотелось как-то от слова «совсем».

Бен Соло не был частым гостем на светских раутах. Особенно, закрытых. Особенно, за границей. Но так сложилось, что после публичной лекции к нему подошел Рино Крийо – мастер, чья семья занималась ассамбляжем*** в доме Хеннесси чуть ли не со дня основания. Бен его отлично помнил, ведь несколько лет назад, в дождливый ноябрь, в самое темное для себя время оперировал его сына и наследника в своей клинике.

У мальчика в юном возрасте, как это и бывало, обнаружилась медуллобластома****, которую его дед удачно вырезал. Но удалить не всегда означало вылечить. Опухоль привела к гидроцефалии мозга, и спустя всего пару дней после смерти деда ещё облаченному в траур Бену пришлось приступить не только к обязанностям главы клиники, но и к установлению дренажного шунта, который после операции закупоривался, приведя к необходимости оперировать снова и снова. Потому он хорошо запомнил этого аристократичного мужчину, который, как и он сам, умел в любой ситуации сохранять спокойствие.

Завидев Рино, Бен особо не обрадовался. Он никогда не испытывал щемящей радости от встречи с бывшими пациентами, поскольку не собирался на старости лет выпускать мемуары. Но в этот раз кивнул и согласился выпить чашку кофе. Ответил на пару вопросов мсье Крийо и неожиданно принял приглашение того на закрытую вечеринку. В конце концов, он так и не очухался ещё от скандала и хотел расслабиться, немного отпустить себя. И так слишком часто и слишком сильно сдерживался.

Наверное, после безумия с Рей он вообще не расслаблялся. Бен тут же нахмурился. Знал ведь, что мысли о девушке – это ностальгия по ней, никак не по безумию. Он очень по ней скучал, хоть и старался как можно реже думать об этом. И о том, как холодно и быстро она его отшила. Бен не был в обиде, конечно, но все ещё продолжал вспоминать её. Хотел знать, как она там на самом деле. Как у неё дела. Как часто болит голова. Через фильтры инстаграма правда никогда не проходила.

Он даже узнал её адрес и выслал ей ящик кремана и букет розовых гортензий, которые Рей вроде как любила, если верить какому-то там интервью. Вечером она выслала ему фото с Кир Роялем, сделанным на основе этого кремана, на фоне букета. Написала сухое «merci» и больше не поднимала трубку, когда он её несколько раз набирал. Словом, он и правда её не интересовал. И впервые Бен, который не особо страдал, когда с кем-то расставался, ощутил сожаление, глубокое и опустошающее, хотя не мог понять, отчего же это все происходит, ведь они просто пару раз занялись сексом. Не были парой.

Мальчик, которого он оперировал, стал уже юношей и готовился тоже стать мастером ассамбляжа. Он вел машину и весело рассказывал ему об урожае Уньи Блан*****, чем здорово отвлекал Бена. Так всегда, стоило ему чуть отпустить все, и все, – он пропадал в мыслях о Рей. Полностью. Пока летел во Францию, перечитал её «Сокола». Смеялся и грустил. Ему казалось, что Рей сама ему рассказывает эту историю, настолько живо было написано. Не дочитав до половины, он закрыл книгу тогда. Подумал, что все-таки девушка очень талантливая. И такая одинокая.