Ничего, кроме счастья - Грегуар Делакур

Здесь танцуют иногда всю ночь до утра. Саша склеила много мальчиков. Ей плевать. Она всегда говорила, что у нее будут только любовники. Со мной все сложнее. Мальчики не понимают, почему я не хочу целоваться. Когда они настаивают, я говорю, мол, у меня филематофобия[80]. Они, наверно, думают, что это ЗПП. И бегут без оглядки, бедняжки. Но вчера один отличился – он не только знал это слово, но и уточнил: это оттого, что не все твои детские слова сказаны. Это меня убило. К тому же еще и красавчик.

И в одно прекрасное утро седьмой зимы тетя Анна позвонила мне. Она получила от тебя письмо. Ты был в Мексике. Где-то на Западном побережье. Слова мало что говорили, разве только, что ты не умер. Новая жизнь. Новый друг. Весь день я ни о чем другом не могла думать. Вечером психолог нашел меня нервной, бледной. Он испугался. Я сказала ему, что меня тошнит. Он спросил, оттого ли это, что я знаю теперь, что ты жив, ты где-то есть. Я ответила: нет. Он настаивал. Нет, нет, нет, повторяла я. В чем же тогда дело? В чем? И тут меня прорвало. Тонны слез. Ниагара Жозефина. Я не могла остановиться. Коробку бумажных платков извела за две минуты. Он протянул мне полу своей рубашки, и я рассмеялась, не переставая всхлипывать. Но все-таки немного успокоилась. У меня есть еще, добавил он. У меня полным-полно рубашек. От этого я снова заревела. Потоки воды. Точно, дура дурой.

И тогда он сказал мне эти прекрасные слова, которые я никогда не забуду. Рождение – это всегда много воды, много слез. Добро пожаловать, Жозефина. Добро пожаловать.

22/12

Самолет через два часа. Я сижу среди людей, улетающих на каникулы, к солнцу. Люди бледные, что твои задницы. Говорят без умолку. Перевозбуждены. Как будто тишина их пугает. А мне хочется тишины, хочется ветра, плеска волн, жары. Конечно, мама закатила истерику, когда я сказала ей, что уезжаю. Они с Оливом планировали Рождество типа по-семейному. Ага, щас. Вы, наверно, планировали не расходиться в это Рождество, подождать хотя бы до Нового года. Мы не семья, мама, один только Леон еще в это верит. Да и то. Без тебя. Его семья – Олив. Товарищ-байкер. Give me five[81]. Придет время, и после татуировок они разделят девочек. Торивакеру («делить, пользоваться»). Он запустил учебу, а ты ничего не замечаешь. Он утратил прелесть детства, он выглядит маленьким старичком, твой сын. А ты видела только себя весь этот последний год. Мелкие морщинки у глаз – каждую секунду. Легкое вздутие внизу живота. Брюки на полразмера, потом на размер больше. Время сводило тебя с ума. Время, которое идет и губит. Я-то хотела поговорить с тобой обо мне, о времени, которое идет и лечит. Но тебе это было неинтересно. Ты не замечала моих успехов. Не видела, что ветчина посветлела, стала больше похожа на поджаренный эскалоп из индейки и приближалась к моему естественному цвету лица, что вернулась моя ямочка. Ты не говорила мне, что я снова (почти) красивая. Ты спрашивала меня, как я нахожу тебя, спрашивала Леона, как он тебя находит. Тебя. Я отвечала тебе, что с такими вопросами ты скоро пополнишь ряды женщин, которых мужчины укладывают в койку одним взглядом и бросают на рассвете. Что твоя красота растворится в доступности. Я всегда находила тебя очень красивой, мама, когда ты не обращала на это внимания. Когда твоя красота была подарком. Тетя Анна рассказывала мне о тебе, о папе, когда вы были вместе. О ярком начале вашей любви. О моем рождении. И о твоих сомнениях потом. Ты уже тогда хотела уйти, ты не была уверена, что все еще любишь его. Что все еще любишь нас. Ты знаешь, что можно уйти, и оставшись? Ты в этом чемпионка мира. Мне было горько. Побег вырастает корявым без маминой любви. Растет сикось-накось.

22/12 (позже)

Поговорила с Сашей. Она в Урьяже с родителями. Они ставят елку, вешают украшения. Саша терпеть этого не может. Свои шарики-ролики вешаю, сказала она. Мы посмеялись. Я люблю ее смех. Нас зовут.

22/12 (в самолете)

Фильм фиговый. Кормежка не лучше. Хорошо хоть рядом не посадили болтливую бабу или какого-нибудь идиота. Со мной сидит пара старичков. Они держатся за руки. Не разговаривают. По-моему, они молятся. Она нарезала ему курицу, отделила горошек от кусочков чеснока. Он жует медленно. Иногда она вытирает ему губы. Каждые два часа дает таблетки, а ему трудно их глотать. Она помогает ему запрокинуть голову, чтобы вода стекла и таблетки проскользнули внутрь. Они не смотрят кино. Не читают. Не разговаривают. Просто держатся за руки. Однажды и я буду вот так держать чью-то руку, и мне больше никогда не будет страшно. Однажды. Мы много говорили с психологом об этой поездке. Он думает, что я готова. А мне все-таки страшно. И в то же время я невероятно счастлива, что у меня хватило духу на нее решиться. А что если? Он сказал, не надо задаваться вопросами, я, мол, уже выбрала ответ, потому что лечу. Путь важнее, чем пункт назначения. Но я думаю, худшее, что может случиться, – быть неузнанной. Незнакомой. По-испански это будет десконосидо. И тогда он сделал нечто невероятное. Он погладил мое лицо, левую сторону. И сказал: этого не случится, Жозефина.

Не знаю, почему, но я ему поверила.

22/12 (в самолете, после сиесты)

Уже девять часов полета. Осталось чуть меньше четырех часов. Долго. Все едим и едим. Я посмотрела очередного Джеймса Бонда. С Евой Грин. Она похожа на Сашу (или наоборот). Что-то такое в улыбке, хищное и нежное. Суперсекси. Старички рядом по-прежнему держатся за руки. Он уснул, положив голову на ее плечо. Она боится шелохнуться, чтобы не разбудить его. Только что я слушала песенную программу. Была одна старая песня, которой я не знала. Пела женщина. Слова что-то типа: Расскажите мне о нем/Как ему живется/Счастлив ли он наконец?[82] Ниагара Жозефина again[83]. Ужас. Старушка протянула мне льняной платочек, медленно, потому что он еще спал. Она улыбнулась мне, и улыбка ее была невероятно человечной.

23/12

Приехав в отель, я проспала десять часов кряду. Глубокая ватная ночь. Без снов. Без теней. Всегда бы такие ночи. Завтра мое первое Рождество в одиночестве. Играет музыка. Повсюду статуи Пресвятой Девы. Свечи в стаканах рисуют пути души.

В письме он написал тете Анне, что у него появился здесь друг. Паскуаль. Я позвонила ему в отель, где они оба работали. Но сегодня его там нет. Паскуаль сказал, что ты, наверно, на пляже, в Майто, потому что погода чудесная, хоть и ветрено. Температура плюс двадцать. Отличный декабрьский денек. Рождественский подарок.

Он всегда располагается вблизи отеля, уточнил Паскуаль. Единственный отель в тех местах, вы не заблудитесь, сеньорита.

Я еду в автобусе. Держу в руках мою тетрадь, одиссею моей убиенной жизни. Руки дрожат, как у Колетт. Наверно, из-за тряской дороги. Но еще больше, думаю, из-за моего страха. Нет, не страха. Радости.

Да, думаю, меня трясет от радости.

Автобус остановился, мне выходить. Шофер указывает мне на пляж, вниз от дороги. Ветрено. Волны высокие. Яростные. Серфингистов не видно. Пляж почти пуст. Я иду медленно. Мои босые ноги вязнут в теплом песке. Вижу вдалеке несколько мальчишек. Они играют с собаками, бросают им палки. Различаю отель слева. Он выглядит закрытым, почти заброшенным. Какая-то пара идет по пенной кромке океана. Иногда они отпрыгивают в сторону, если грозные валы подкатывают слишком близко. Я смотрю на них. Особенно на него. Но нет. Не ты. Там, дальше, вижу троих, они сидят лицом к бурунам. Мужчина, женщина и мальчик. Тотчас подкатывают слезы. Я узнаю эту шею. Эту спину. Эту сидящую фигуру. Таким же он был, когда садился на мою кровать вечерами. Когда складывал ноги по-турецки и читал мне «Гензель и Гретель». Я хочу крикнуть. Хочу побежать. Но моя рука зажимает рот. Ноги меня не слушаются. Они продолжают идти спокойным шагом и ведут меня к ним, к нему.

Они не разговаривают. Мальчик прижимает к груди футбольный мяч. Волосы женщины хлещут щеки моего отца. Мне осталось до них меньше пяти метров. Ветер скрывает мое присутствие. Еще два шага. Мальчик смотрит на облака, потом на моего отца.

Почему идет дождь, Антонио?

И вот я здесь. С ними. Я сажусь рядом с отцом. Он не вздрагивает. Поворачивает ко мне лицо. Он красивый. Он улыбается мне. Время прошло. Его рука ложится на мое плечо. Пальцы тихонько его сжимают. Он плачет. Он больше не даст мне улететь.

Потом он рассказывает про Рангинуи. Рассказывает про Папатуануку. Рассказывает про мать-землю. Рассказывает про отца-небо. Рассказывает про наши слезы.

И наши жизни все же того стоили.

Послесловие

Прошла неделя после выхода этой книги, когда я приехал в Морж (Швейцария) на ярмарку «Книга на набережных».

Помимо красоты Озера и голубого, как с открытки, неба, меня уже поджидали несколько читательниц; я поспешил усесться за стол с моими книгами; приветствовал первую из них.