Столетний старец, или Два Беренгельда - Оноре Бальзак

Беренгельд чувствовал, что Софи уверена в своей правоте, и это безмерно удручало его. Впрочем, он узнал также, что она искренне любила его, но любила по-своему, насколько такая женщина, как госпожа де Равандси, вообще может любить.

Очнувшись, Туллиус вынужден был признаться, что понес наказание за то, что, родившись слишком поздно, вообразил, будто госпожа де Равандси — создание исключительное, навеки подарившее ему свое любящее сердце. Он впал в глубокую тоску. Одна только мысль утешала его: он был уверен, что по-настоящему она любила только его одного.

Спустя пять или шесть дней в парке он стал свидетелем сцены, поразительно напомнившей ему предыдущую: на этот раз госпожа де Равандси была со своим другом. Туллиус печально попросил ее объясниться, объяснение было кратким:

— Он, — отвечала Софи, — мой самый первый любовник.

Туллиус содрогнулся подобно тому, как содрогается преступник под пыткой — после всех мучений тело его корчится от боли, причиненной ему последним ударом палача.

Беренгельд погрузился в жесточайшее уныние: падение с вершины сладострастного блаженства оказалось крайне болезненным. Подобный исход оказал необратимое влияние на его образ мыслей. Он вообразил, что женщина слишком слаба и не способна постичь подлинное чувство, иначе говоря, избавился от созданной им самим иллюзии… и это случилось в один из самых драматических моментов жизни, а объектом умозаключения стало одно из главных человеческих чувств. И именно к этому чувству он впервые начал питать отвращение.

Ему казалось, что он прошел огромный жизненный путь и теперь подошел к его концу; его опустошенная душа испытывала тягостное томление, сравнимое с ощущениями честолюбца, который наконец завоевал весь мир. Чаша, казавшаяся ему неисчерпаемой, валялась на земле, и из нее вытекали последние капли абсента.

Он проклял жизнь, ничто его больше не интересовало. Каждый день он с невообразимым отвращением исполнял свои обязанности, напоминая при этом некое механическое орудие, повинующееся действию иного, более совершенного механизма. Мать не могла его утешить, а отец Люнаде был при смерти.

Беренгельд не отходил от постели своего старого воспитателя и, будучи свидетелем его последнего спора со смертью, полагал, что тот счастлив; а так как он сам не придавал никакого значения человеческому бытию, то рассуждения его возле смертного одра иезуита напоминали разглагольствования человека, на которого напала хандра.

Шевалье д’А…, маркиз де Равандси и его жена покинули замок и направились в Швейцарию, чтобы присоединиться к своим родственникам и друзьям-эмигрантам. Отъезд их только усугубил уныние Туллиуса: в пылких прощальных ласках маркизы он усмотрел некое равнодушие…

— Прощайте, мой юный друг, — произнесла она, — надеюсь, для меня всегда найдется место в вашем сердце. — Она рассмеялась и, садясь на лошадь, сказала Туллиусу: — Вот мы и снова возле того самого крыльца, где вы впервые увидели меня; ах, как было бы прекрасно, если бы художник запечатлел ваше лицо — сегодняшнее и то, которое было у вас в день нашей встречи!..

Столь легкомысленное пожелание показалось юному Туллиусу оскорбительным; и все же он провожал взором маркизу де Равандси до тех пор, пока та совсем не скрылась из виду, и потом еще долго созерцал след, оставленный на песке ее хорошенькой ножкой.

Характер, проявленный Беренгельдом с раннего детства, не предвещал его обладателю счастливой жизни; вечно пребывая в настроении либо отвратительном, либо омерзительном, он, таким образом, продвигался к середине своего жизненного пути; все изведав, все испытав, все повидав, он пресытился.

Давно известно, что первая непредвиденная неудача сокрушает человека, особенно когда она настигает его в самом расцвете юности, когда пробудившиеся в нем таланты наконец находят свое применение.

Известные события заронили в сердце Марианины семена радости и грусти. Истинная любовь к Беренгельду побуждала ее разделять его уныние, однако Марианина более не плакала: печаль ее была светла, а радость подобна блаженству. Она надеялась, что Беренгельд вернется в горы, и, не дожидаясь, сама вернулась туда, окрыленная надеждой и с сердцем, исполненным сострадания к своему юному другу.

Эхо, позабывшее звук ее голоса, снова вторило ее незамысловатым любовным песенкам; воды реки, давно не отражавшие ее лицо, вновь любовались ею, когда она заглянула в них и убедилась, что нежные розы опять украсили ее побледневшие ланиты. Взор ее все чаще обращался в сторону замка; она хотела, чтобы мысли ее обрели крылья и, свободно преодолев пространство, долетели бы до уязвленного сердца Беренгельда и, вдохнув в него сладость дружбы и свежесть любви, оживили ее нежного друга, постоянный предмет ее дум.

Видите? Время близится к вечеру; голая скала усыпана сухими листьями, оторвавшимися от блеклого платья осени. Видите? На древнем камне сидит молодой человек, печально созерцая угасание дня: событие это созвучно настроению его души. Кажется, что природа умирает: солнце говорит ей последнее прости и скрывается за горной грядой, окрасив ее вершины красноватым цветом. Небо потускнело, исчезла отличавшая его в летние дни итальянская синева.

— Природа облачается в траур, чтобы весной возродиться вновь, — рассуждает юноша. — Моя же душа погребена навечно, любовь более не существует для меня. Увитая розами сверкающая колесница, мчавшая меня вдаль, разбилась вдребезги. Женщины недостойны меня, а может, это я недостаточно сговорчив для них… Жизнь — сплошное разочарование, некий миг, и буду ли я жить или нет — мне все равно…

Склонив голову на грудь, он прислушивается к похоронному звону сельского колокола: хоронят отца Люнаде.

В эту минуту к нему устремляется юная дева. Она бежит легко и весело, ее радость проста и невинна: всем своим обликом она напоминает детеныша лани, скачущего к матери. Но, заметив исполненный глубочайшего отчаяния сумрачный взор Беренгельда, услышав его величественную и суровую речь, она в нерешительности останавливается. Своим смущенным видом Марианина словно просит прощения за непрошеное вторжение. Повернувшись, она собирается уйти, но на лице ее читается страстное желание остаться, и она получает это право.

Видя горе друга, она замирает, опершись на свой лук, и душа ее сливается с душою Туллиуса. Одной улыбки, одного слова ждет Марианина, чтобы сесть на поросший мхом камень рядом с Беренгельдом. Слезы текут из ее прекрасных черных глаз и сбегают по щекам, но товарищ детских игр ее молчит. Тогда отбросив женскую гордость, она садится рядом с Беренгельдом и тихо произносит: «Любовь — это наука смирения». Взяв руку Туллиуса, она говорит ему:

— Туллиус, тебе грустно! Я не хочу веселиться со всеми, я хочу плакать вместе с тобой.

Молодой человек с удивлением смотрит на Марианину, но лишь молча качает головой и вновь погружается в уныние.

— Ах! Туллиус, лучше бы ты бранился, только бы не молчал! Скажи мне, разве Марианина ничего для тебя не значит?

— Ничего, — глухо отвечал Беренгельд; голос его напоминал эхо.

Марианина залилась слезами; простодушное дитя природы, она с упреком смотрела на Туллиуса, весь вид ее, казалось, говорил: «Посмотри на мои бледные щеки, на мои высохшие губы, ты виноват…»

В этот момент на равнине пастух заиграл нежную напевную мелодию; звуки пастушеской флейты складывались в нехитрый напев деревенской песенки о любви. Марианина исполнилась надеждой.

— Туллиус, — сказала она, — ты лишь вообразил себе, что это была любовь.

Несчастный Беренгельд обернулся к девушке и скорбно покачал головой.

— О, Туллиус, любовь жива только тогда, когда ради нее приносят жертвы. Разве она чем-нибудь пожертвовала ради тебя?

Марианина умолкла, испугавшись, что зашла слишком далеко в своем порыве; не имея более сил видеть горькую улыбку юноши, который давно уже не слушал ее, она сжала на прощание его руку, поднялась и, проливая горькие слезы, медленным шагом пошла прочь, часто обращая назад свое прекрасное лицо.

Беренгельд в одиночестве вернулся в замок; его угрюмый похоронный вид поверг мать в ужас.

ТОМ ТРЕТИЙ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Слова Марианины, звук ее голоса, ее бесхитростные манеры, дивная красота ее гибкой фигуры пробудили в душе Беренгельда множество ярких воспоминаний. Спустя несколько дней он обнаружил, что Марианина заполонила все его мысли. Он испугался и стал размышлять, в чем разница между настоящей любовью и любовью вымышленной, внушенной ему госпожой де Равандси. Тем не менее он решил ни за что более не пускаться по волнам этого бурного моря, прежде чем не получит весомых доказательств вечной любви.