Пташка - Уильям Уортон

Мой старик опять садится. Трудно даже поверить. А Пташка стоит, как стоял.

— Уверен, что купивший машину человек навряд ли захочет, чтобы этим делом занялась полиция. Это доставит много неприятностей всем.

Похоже, моего старика даже в жар бросило. На его лбу и над верхней губой заблестели капельки пота.

— Ну что ты суешь свой нос куда не надо, сынок? Ну хорошо, я пойду навстречу. — Он наклоняется набок, сует руку в карман и вытаскивает деньги. Отсчитывает еще пятьдесят баксов и протягивает их Пташке. Пташка не двигается с места. Старик машет деньгами у него перед носом. — Это все, что я выручил сам, сынок. Забирай и проваливай. Оставь меня, слышь?

Мать входит в комнату, забирает деньги и хватает Пташку за руку. Он идет вслед за нею, она уводит его на кухню. Лицо у моего приятеля белое как мел, губы синие, и его трясет. Мать говорит ему по-английски:

— Мальчик, лучше возьми деньги. Я достану еще — у дяди Эла, моего брата. Нам не нужно проблем. Сколько денег ты хочешь?

Пташка на нее смотрит, и на его глазах появляются слезы. Он берет у нее деньги и вручает мне. Кивает головой, спускается по лесенке, ведущей в погреб, а затем вылезает на задний двор. Я собираюсь последовать за ним, однако мать меня останавливает.

Когда я заканчиваю рассказывать эту историю, то обращаю внимание на то, как внимательно слушает Ринальди. Он смотрит прямо на меня, не отрывая глаз. Все время, пока я говорил, он кивал или давал понять как-то иначе, что слушает и что ему интересно. Мне становится трудно продолжать из-за переполняющих меня чувств. Нервы у меня еще не совсем в порядке.

Так вот, неделей позже мать дает мне еще сто долларов. Она буквально заставляет меня их взять и клянется, что получила их от брата. Ее брат даст ей хоть десять тысяч долларов, если она попросит, и даже не поинтересуется, зачем они ей нужны.

Все деньги я отдаю Пташке и говорю, что Ники расщедрился на две сотни. Дело в том, что в душе Пташка все еще кипятился. Он считал, что наша машина стоила по меньшей мере триста бачей, наводил справки о том, кто мог бы купить машину, и все подумывал, не заявить ли копам. Он даже писал в отдел регистрации транспортных средств, чтобы выяснить, на чье имя она теперь записана. Я говорил, что его убьют, но ему было совершенно наплевать. Ежели Пташке что-нибудь втемяшится, да еще если при этом ему ударит в башку моча, как теперь, то его уже ничем не прошибешь.

Около трех недель спустя я захожу к нему и застаю его возящимся со своими крыльями на заднем дворе. И вижу, что вся грудь у него в синячищах. Через несколько секунд до меня наконец доходит. Это мой старик его так истыкал. Тот вовсе не думал его жалеть. Просто Пташка при каждом тычке так быстро подавался вперед, что, наверное, чуть не ломал старику палец.

Я останавливаюсь. Не могу больше говорить. Да и не думаю, чтобы Ринальди просекал, о чем я веду речь. По правде сказать, я и за себя-то не до конца уверен.

— Слышь, Эл. Тебе точно следовало бы рассказать обо всем этом Вайсу. Может, до него что-то дойдет и он сможет помочь Пташке. Думаю, Вайс даже не знает, что его зовут Пташка.

— Только не я. И ты ему тоже не говори! Я бы предпочел, чтобы Пташка остался чокнутым, чем согласился, чтобы его вытащил такой засранец, как Вайс. Если бы я вдруг пришел в себя после долгого периода безумия и увидел рядом кого-нибудь вроде Вайса, я бы закричал, и меня бы потом до конца жизни мучили кошмары.

Вот здесь-то мне точно следовало бы спросить у Ринальди, что он думает о том, как становятся психами, но я этого так и не сделал. Как-то пришло в голову, что парень, должно быть, знает об этом не больше моего. Все мы отчасти психи, каждый по-своему. Тебя начинают так называть лишь в том случае, если ты становишься кому-то поперек дороги. А иногда ты просто не в силах более держать это в себе, тогда ты рассказываешь кому-нибудь, что у тебя поехала крыша, и о тебе начинают заботиться.

…

После спаривания Алъфонсо относится ко мне уже не так враждебно. Не скажу чтобы он был особенно дружелюбен, однако теперь между нами устанавливается нечто вроде перемирия. Вообще-то, честно говоря, он в основном просто не обращает на меня внимания. Не знаю, что там ему сказала Пташка, ведь я и понятия не имею, как могут делиться мыслями канарейки, но та явно объяснила, что я не собираюсь причинять ему вреда, и он, похоже, с ней согласился.

Теперь строительство гнезда продвигается быстро. Мои канарейки днем и ночью снуют вверх и вниз, вверх и вниз. Алъфонсо подносит строительный материал Пташке, она позволяет ему это делать, но не дает ничего положить в гнездо самому. Пташка определенно сама понимает, что и как нужно делать. Теперь нитки приносит ей кенар, она же только берет их из его клюва. Алъфонсо в общих чертах представляет, каким должно быть гнездо, но строить его явно не умеет.

Когда я захожу посмотреть, что у них получилось, Пташка воспринимает это спокойно и, похоже, гордится собой. Она явно высокого мнения о своей работе. Не то чтобы она переплетала ниточки, но так тщательно укладывает их внахлест, что образуется компактная однородная масса, имеющая определенную форму. Альфонсо не очень-то доволен, что я сую нос в их дела. Он стоит на клетке, пока я разглядываю гнездо, и мечет в меня самые устрашающие взгляды. Пташка делает гнездо в виде глубокой ямки размером немного поменьше ее брюшка, верхний край которой чуть загибается внутрь. Внутренняя часть формой напоминает кашпо для небольшой вазочки. Вечером во вторник они заканчивают работу, и я могу полюбоваться тем, что у них получилось.

В четверг я прихожу домой из школы и, к своему ужасу, вижу, что гнездо разорвано на части, которые раскиданы по всему полу вольера. Боже мой, что же теперь будет?! Тут у кого угодно голова кругом пойдет. Однако начинается строительство нового гнезда. На этот раз Пташка волнуется гораздо сильнее. Думаю, если бы Альфонсо ее не подкармливал, она умерла бы с голоду. Вверх-вниз, туда-сюда, тщательно подыскивая в лежащих на полу кучках подходящие кусочки строительного материала, затем нужно вспорхнуть наверх и еще тщательнее уложить их в ситечко. Каждый раз Пташка на какое-то мгновение залезает в гнездо, чтобы проверить размеры, затем вылезает обратно. Я никак не могу догадаться, что могло быть не так с первым гнездом. Она заставляет бедного Альфонсо вкалывать, как раба на плантации. От всего этого он не получает никакого творческого удовлетворения, а та его все понукает и понукает. Она будто работает каменщиком, а тот словно подносит ей кирпичи. Дважды я вижу, как он взлетает на свой любимый верхний насест, чтобы слегка отдохнуть и немного попеть. Пташка не дает ему спуску: летит за ним и принуждает вернуться к его тяжелой, нудной работе.

Но вот, уже заканчивая гнездо, она начинает перетирать клювом некоторые нити, обтрепывая их и превращая в светло-коричневый пух. Им Пташка выкладывает дно гнезда и примыкающие к нему пологие стенки. Получается красиво. Затем, по-видимому считая, что даже это не обеспечивает достаточной мягкости, моя Пташка начинает гоняться за Альфонсо по всей клетке и выдергивать перышки из его грудки. Поначалу он это прощает, и ей удается проделать подобное несколько раз, но в какой-то момент его достает. Когда она предпринимает новую попытку, он пару раз хорошенько клюет ее в голову и гоняет по вольеру, пока она не прячется в малой клетке, где у нее гнездо, и не укрывается в нем. Он влетает следом, подскакивает к гнезду и принимается ее кормить. Пташка остается в гнезде, а он поет ей такую же нежную и мелодичную песню, как та, которая столь поразила меня в первую ночь. Я слушаю и понимаю, что гнездо закончено.

Канарейки, живущие в клетках, похожи на людей в том, что и те и другие вырваны из среды своего естественного обитания. Они живут в условиях, которые гораздо безопасней тех, в которых они некогда жили на лоне природы. По этой причине им недостает физической нагрузки, а кроме того, им не хватает навыков выживания. К тому же особи, которые в естественных условиях просто не выжили бы, подолгу продолжают жить в клетках у птицеводов, потому что вопросы внутривидовой борьбы интересуют любителей певчих птиц меньше всего, ведь на первый план у них выступают такие вещи, как пение, окрас или необычная форма. Постепенно одомашненные канарейки в какой-то степени утрачивают свою жизнеспособность.

Например, в естественных условиях канарейка, снеся первое яйцо, настолько занята поиском пропитания и защитой своей территории, что никогда не начинает высиживать его тотчас. Ей хочется сперва снести все яйца, а уж затем усесться на них и приступить к материнским обязанностям. Это означает, что между откладыванием первого яйца и последнего обычно проходит четыре дня. Из-за этих четырех дней птенцы сильно отличаются друг от друга. Самые большие птенцы отнимают корм у тех, кто поменьше, так что шансов у них совсем немного. Потому птицеводы вынимают из гнезда яйца, как только те отложены. А когда канарейка снесет последнее яйцо, в гнездо помещают сразу всю кладку. Каждый раз вместо взятого из-под птицы яйца ей подкладывают муляж — это чтобы она не стала волноваться и не покинула гнездо.