Рыжеволосая Женщина - Орхан Памук

Иногда мы очень здорово проводили время, весь день болтали и шутили, играли дома в прятки, разгадывали ребусы, вместе ходили на рынок, а иногда на нас сваливалась тоска и одиночество, и нам обоим делалось страшно, тоскливо, и мы оба уходили в себя. В такие минуты я понимала, как сложно сблизиться с другим человеком, проникнуть к нему в душу. К тому же этим человеком оказывался мой сын Энвер – тот, кого я любила в жизни больше всех. Взяв его за руку, я показывала ему улицы, дома, картины, парки, море, корабли – словом, весь мир. Насколько мне хотелось, чтобы он играл на улицах со своими товарищами в Бакыркёе, а позднее и в Онгёрене, чтобы он, падая и поднимаясь, научился себя защищать, настолько же мне хотелось, чтобы он держался подальше от бессовестной шпаны и не стал одним из тех мужчин, которые позволяют себе скабрезности в нашем театральном шатре.

По сравнению со своими сверстниками Энвер проводил на улице гораздо меньше времени. Но при этом он не был успешным учеником и не стал первым в классе, что меня очень огорчало. Иногда я спрашивала себя, почему я из-за этого расстраиваюсь. Мне бы хотелось, чтобы у моего сына вместо успешной деловой жизни и даже большого количества денег была натура, склонная к поиску истины и счастья. Мой сынок должен был стать и счастливым человеком, и героем. Я много мечтала о его будущем. Я говорила себе: пусть он никогда не будет человеком, который думает о мелочах. Когда младенцем он подолгу плакал, широко раскрыв розовый ротик и покрасневшие глаза, я молилась про себя: «Пусть мой милый Энвер в жизни никогда не прольет ни слезинки».

Внимательно глядя в его прекрасные глаза, я рассказывала ему, что он особенный, что он не такой, как все, что он – бриллиант. Вместе с ним мы читали детские книги, старинные сказки, стихи, вместе смотрели по телевизору передачи с детским театром, мультфильмы. Я видела, что он глубже и чувствительнее, чем его отец и дед. Именно я однажды сказала ему, что он непременно станет драматургом.

Вскоре после окончания начальной школы в Энвере проявились злоба и строптивость, упрямство, которых я не видела ни у его отца, ни у его деда. Я уважительно относилась к его темпераменту, считая, что, возможно, он получил его от меня. Ведь в детстве мой Энвер был очень счастлив, когда я мыла его в теплой воде, ласкала его изящное и красивое тельце в теплой пенке, осторожно мылила его ручки, его прекрасную голову, затылок, который был похож на дыню, его крохотный, похожий на фасолинку член, его нежные, как клубнички, сосочки. Иногда я сама мылась в теплой воде, оставшейся после него. Пока Энверу не исполнилось десять лет, мы вместе мылись в холодной ванной комнате нашей квартиры в Бакыркёе. Позднее я научила его самостоятельно мыть голову и не открывать при этом глаза.

Я думала, что всплески гнева, продолжительность которых все удлинялась, начались именно в те годы, когда он учился в лицее, а Тургай вовсе не появлялся дома. То, что Энверу удалось поступить только в непрестижный университет, несколько разочаровало меня. Я неудачно пыталась скрыть разочарование, и это сильно задело его. Он начал получать удовольствие от споров со мной. Когда я заглядывала в комикс, который он читал, или переключала канал, который он смотрел, он всегда ругался: «Да что ты понимаешь!» Он коротко обстриг свои волосы, стал похож на сбежавшего из тюрьмы преступника, отпустил бороду, словно заядлый исламист. Ему нравилось видеть, что мне тревожно, и он часто устраивал ссоры. Иногда мы оба кричали друг на друга, затем он уходил, хлопнув дверью.

В университетские годы Энвер начал чаще ездить в Онгёрен, так как искал общения с друзьями детства. Там он, бывая у Махмуда-усты, сошелся с молодыми людьми, половина которых была безработными, половина идеалистами. Одно время он бывал на скачках на ипподроме «Велиэфенди», где пристрастился играть в карты, но затем бросил, так как ему стало стыдно, хотя денег он у меня ни разу не просил. Когда он служил в армии в анатолийском городке Бурдур и по выходным ходил в увольнительную, то звонил мне и по телефону плакал от одиночества. Когда он вернулся в Стамбул и я увидела его остриженную голову, почерневшую на солнце, шею, истончившуюся, как абрикосовый прутик, то от тоски и материнской любви слезы навернулись мне на глаза. Ссоры наши продолжились, мы обижались друг на друга и по нескольку дней друг с другом не разговаривали. Он часто возвращался домой поздно или не возвращался совсем. Тогда я всю ночь не смыкала глаз. Иногда я думала о том, что мой сын может увлечься какой-нибудь чванливой девчонкой или темпераментной и отчаявшейся женщиной, и мне делалось страшно. Но мы совершенно неожиданно кидались друг другу в объятия, принимались целоваться и мирились. Я понимала, что не вынесу, если сын отдалится от меня, и не смогу жить, если не буду видеть его.

А вот от его отца (по крайней мере, от человека, которого он считал отцом) мы отдалились уже достаточно сильно: ни наш официальный развод с Тургаем, ни даже его скорая смерть не потрясли Энвера. Вспышки ярости и беспричинной злости у моего мальчика я объясняла тем, что он вырос без отца и стал чувствительным, но я догадывалась, что главная причина этого кроется в безденежье. Поэтому когда в газетной рекламе увидела фотографии Джема и в той же газете прочла статью о том, что благодаря инновационным медицинским технологиям, пришедшим с Запада, можно даже в турецком суде доказать, кто является настоящим отцом человека, в голове у меня все помутилось.

В молодости я бы никогда не решилась на такое судебное разбирательство. Заставлять насильно, с помощью власти и полиции, отца, который не желает слышать о ребенке, его признать; требовать у него денег под угрозой судебного разбирательства; приходить без приглашения, чтобы показать себя, на собрание, которое он устроил… Сыну было стыдно за меня. Но он понимал, что я делаю это не ради себя, а ради него, и после нескольких вспышек гнева смягчился.

Самое сложное было убедить не себя, а сына. Я много месяцев просила и умоляла его пойти в суд; мы ссорились и кричали друг на друга. Я согласна, что ему было нелегко принять то, что его мать, будучи замужней женщиной, изменила отцу, забеременела от другого мужчины, знала это и скрывала измену столько лет. Много раз со стыдом, в ярости задавал он мне вопрос: «Ты уверена?» – и я отвечала ему: «Сынок, если бы я не была уверена, разве бы я тебе все рассказала?»

Мы всегда шумно спорили.

– Ради твоего же блага! – кричала я.

Эти слова были самыми действенными. В какой-то момент он сорвал со стены портрет рыжеволосой женщины, порвал на мелкие клочки и выкинул. Уже потом я посмотрела в Интернете – автором вырезанного мной из журнала портрета был Данте Россетти. Он влюбился в свою красивую модель с полными губами и женился на ней. Склеив порванную репродукцию, я вновь повесила ее на стену.

Сын был в состоянии говорить о судебном деле против отца, только выпив ракы, и по мере того, как он пил, он успокаивался и с ним можно было поговорить обо всем. Правда, иногда он становился грубым, несговорчивым и, бросив матери в лицо те гадкие слова, которые она слышала от солдат в провинциальных городах, уходил, хлопнув дверью. Всякий раз после наших ссор, совсем как в первые годы жизни в Онгёрене, когда он закончил университет, он покрывал меня ругательствами, клялся, что такой шлюхи, как я, нигде не встретить (он употреблял и много других, более гадких слов), вновь хлопал дверью, но день или два спустя раскаивался и возвращался.

– Хорошо, что ты пришел! – всякий раз говорила я ему. – Я пожарила тебе измирских котлет.

Мы тут же принимались болтать о том о сем, словно бы и не ссорились, а потом садились бок о бок и включали телевизор, как это делали по вечерам в его детстве и в школьные годы. Когда кино заканчивалось, он всегда спрашивал:

– Интересно, есть ли у этого фильма продолжение?

Затем включал другой канал, который принимался смотреть с самым серьезным видом.

Ночью, когда он засыпал, свернувшись на диване перед телевизором, я тихонько разглядывала своего сына и жалела, что не нашла ему хорошую девушку и не женила его. Так как я знала, что девушка, которая понравится мне, не понравится ему, а девушка, которая понравится ему, не понравится мне, то вскоре успокаивалась. К тому же у моего сыночка не было на хорошую свадьбу ни денег, ни связей.

С того дня как я решила выкрасить волосы в рыжий цвет, я не раскаялась ни в одном из принятых решений. Единственное, о чем я сожалею, – так это о том, что я хотела, чтобы сын узнал, кто его настоящий отец, познакомился с ним, сблизился с ним, и о том, что я настаивала на их встрече. Энвер и проявлял интерес к моим устремлениям, и презирал их. Иногда он обвинял меня: я увлеклась иллюзиями и устраиваю эти интриги только ради денег. После гибели Джема все газеты в один голос обвинили во всем моего сына. Но мой сын убил своего отца непреднамеренно. На самом-то деле Энвера нельзя считать отцеубийцей, но благодаря газетам это пятно осталось на нем навсегда.