Плацебо - Ирина Фингерова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Желтые пятна, желтые стены, желтые пальцы. Это я помню хорошо. Желтые губы Е. Желтый свет.
– Лекарство от головной боли, – сказал Е. и что-то сунул мне в рот. Таблетка была сухой, шершавой, и с трудом прошла в мою глотку. Я чувствую ее до сих пор. Мне кажется, он скормил мне десяток таблеток. Эта таблетка расплодилась у меня во рту. Тык-тык-тык. Начали вылетать из таблетки маленькие таблеточки, сталкиваться с моими зубами, стучать и пролезать в мой пищевод. Я до сих пор это чувствую. Сглатываю слюну и чувствую.
– Это лечебный фильм, он поможет, – говорил Е.
Голова действительно перестала болеть, молнией мелькали картинки. Кажется, там было всего три картинки, на всех были изображены прекрасные статные мужчины в красивых пышных платьях, целующиеся. Счастливые. Я вспомнил своего постоянного партнера – мы перестали общаться, когда я решил участвовать в шоу. Кроул… Он сказал, что я предаю себя. Я сказал, что у него микроцефалия. Тоже мне, преуспел в жизни. Я был в одном шаге от кандидатской, пока меня не уволили, а он что? Дизайнер шляпок, со списком фетишей длиннее, чем перечень красителей на упаковке замороженных овощей! Кроул молился рукам, у него от рождения двенадцать пальцев на руках, он рассказывает всем, что воспринимает это как дар, но при этом коллекционирует красивые руки, делает гипсовые слепки, эскизы, фотографирует. Это делает его счастливым. Кроул знает, что единственная причина его несчастья – лишних два пальца, поэтому он и не спешит с ними расставаться. Ведь могут появиться другие причины. Раз в месяц он записывается на прием к пластическому хирургу, а потом у него болит зуб или слишком ярко пылает спиртовая горелка, пока он химичит с самодельными красками для новой уникальной шляпки, краше которой свет еще не видывал. Кроул – романтик, я не побоюсь этого слова. Мы познакомились случайно, в очереди за биокапустой. Он достал из сумки бумажный кораблик, ручку и попросил меня написать, чего я хочу. Одно желание, самое заветное. Капусту мы так и не купили. Мы бродили между пластиковых полок, набитых цветастыми упаковками с порошковыми кашами, успокоительными, слабительными, массажерами для спины, кроссвордами, глобусами, плетеными корзинами, и молчали.
Он нашел жука-вонючку прямо посреди супермаркета, подхватил его бумажной салфеткой и усадил на верхнюю полку, чтоб его никто не раздавил. Тогда я и понял. Схватил его за руку, и мы побежали, сбивая других покупателей с ног, мы бежали через огромный холл со стеклянным куполом, и я с удивлением обнаружил, что наше молчание перепутало день с ночью, и бархатная тьма спустилась на нас из-под стеклянного колпака. Остановились мы у комплекса мини-фонтанчиков, выполненных в виде планет Солнечной системы. Каждый фонтанчик находился внутри металлического квадрата, по всему периметру которого стекала вода, издавая при этом громкое журчание. Я отошел от Кроула, чтоб написать на клочке бумаги желание и бросить в воду. Воровато оглядываясь по сторонам, я сунул бумажный кораблик в квадрат Венеры. Кроул улыбался, и я не знаю, заметил ли он, или это вообще была игра моего воображения, но мне показалось, что когда вода растворяла мое желание, я успел увидеть, как исчезает чернильный ь.
Мы много молчали, он гладил мои волосы, я вертел в руках фенакистископ, положив голову ему на колени. Он сам его смастерил для меня. Совсем простенький. Круг из картона с бегущим человечком, нанизанный на карандаш. Этого человечка звали Вита, и Кроул все спрашивал: Вита бежит от чего-то или к чему-то? Я не знал, я понятия не имел, как ответить на этот вопрос, и потому я просто кормил Кроула из ложечки розовым вареньем, втирал в его густые короткие волосы розовое масло и выучил наизусть все родинки на каждом из его 12 пальцев. Но у меня не было ответов на вопросы, которые он мне задавал, и его это злило. Он не носил радомер, жил в заросшем плющом стареньком домике, доставшемся ему от одной из клиенток после смерти. Она приходила к нему каждый вторник за новой шляпкой, и последнюю он принес прямо в больницу. Так они и поменялись, – он отдал ей свой лучший шедевр, а она ему – старенький домик, заросший плющом.
Кроул был смелым, очень смелым, он не носил радомер и не гнушался лазить по мусоркам в поисках съестного. Он выворачивался наизнанку и даже не просил снять обувь перед тем, как войти в его нутро.
Когда он целовал меня, горячее жидкое железо затекало в мой рот и плавило пломбы в зубах, обжигало пищевод, достигало сердца и заставляло его остановиться. Он целовал меня жадно, как в последний раз, и каждый раз был последним. Я всегда это чувствовал.
Его двенадцать пальцев стискивали мое лицо, смыкались возле моего горла, и мне не хватало ни воздуха, ни решимости попросить его ослабить хватку. До знакомства с Кроулом я всегда сторонился страстей – бывало, заходил в отель поцелуев, бывало, оставался на ночь с кем-нибудь из коллег, но никогда не отдавался этому процессу. Все было механически, продуманно.
Я знал, что периодические связи – профилактика застойного простатита, знал, что мне неприятны поцелуи в губы от этих вылизанных утонченных женщин, смердящих своей уверенностью в завтрашнем дне, и от этих небритых мужчин, смердящих своим похотливым отчаянием.
Я знал, что лучше всего бывает, когда он или она молча переходит к делу, берет мой уродливый ненавистный член и прячет его в какое-нибудь из своих отверстий.
Я знал, что если надеть беруши – будет еще лучше, потому что я не услышу всех этих хлюпаний, чвяканий, все эти звуки, знаменующие стирание границ и барьеров между мной и тупым мясным миром, в который я иногда заглядываю, потому что боюсь простатита. Потому что я надеюсь: может, еще разок-другой, и мне понравится. Потому что я, в конце концов, хотел бы своих собственных детей. Хотел бы, чтоб они возникли из живого тепла, из объятий, а не из банки, в которую я подрочу после просмотра журнала фрик-порно в стерильной белой палате.
Я знал, что иногда может ничего и не выйти. Если плохо пахнет – не грязным телом, а от самого человека, или
